«Как все прекрасно, – вновь подумала она, – и как спокойно… Новые шторы выглядят великолепно». Лаура принесла их за день до отъезда Петера из итальянского магазина. Шторы были невероятно дорогими, но она посчитала, что они стоят этих денег. Ей с большим трудом удалось повесить их, и вечером она ждала реакции мужа, но тот их сначала даже не заметил. Около восьми часов он пришел из офиса, весь погруженный в себя. Его полностью поглотили какие-то мысли, и Лаура предположила, что это были мысли о предстоящей поездке. А теперь, когда она стояла тут, в гостиной, и пила водку, медленно и с отвращением, потому что никогда не любила этот напиток, у нее перед глазами вновь четко возникла та сцена: они с Петером стояли здесь вдвоем, почти на том же самом месте, где она находилась сейчас.

– Тебе ничего не бросается в глаза? – спросила Лаура.

Ее муж огляделся. Его лицо было уставшим, а взгляд – отсутствующим.

– Нет. А мне что-то должно было броситься в глаза?

Ее это, конечно, немного огорчило, но она сказала себе, что в мыслях он уже давно на паруснике и что это совершенно нормально – предвкушать радость от отпуска.

– Мы ведь всегда говорили, что голубые шторы не очень подходят к ковру, – подсказала женщина мужу.

После этого его взгляд наконец скользнул к окну.

– О! Новые шторы, – сказал он.

– Они тебе нравятся?

– Очень красивые. Будто специально созданы для этой комнаты.

Но прозвучало это как-то неестественно. Как будто Петер прикидывался, что радуется. Но, может быть, Лауре это только показалось…

– Я купила их в этом итальянском магазине, где продаются всякие штуки для благоустройства жилья. Помнишь? Я тебе о нем рассказывала.

– Ах да, верно… Действительно, очень изящные.

– Я положила тебе счет на письменный стол, – добавила Лаура.

– Хорошо, – рассеянно кивнул Петер. – Я сейчас упакую вещи для поездки. Я хочу сегодня не очень поздно лечь.

– Ты не мог бы еще оформить плату по счету? А то, может быть, будет уже поздновато, когда ты вернешься домой…

– Ясно. Я буду иметь в виду. – И муж медленно покинул комнату.

Теперь Лаура вдруг вспомнила о счете. Парадоксальным образом алкоголь прояснил ее голову. Кратковременный наплыв паники из-за одиночества пропал, и она вновь могла трезво думать. И хотя вопрос счета не был по-настоящему важным, Лаура отправилась в кабинет, чтобы убедиться, что деньги перечислены.

Рабочий кабинет представлял собой маленькое помещение, расположенное между кухней и гостиной, с застекленной стеной, за которой открывался вид на сад. Вначале кабинет вообще был задуман в качестве зимнего сада. Лаура поставила там красивый старый секретер, который несколько лет назад нашла в одном из магазинов на юге Франции, и добавила к нему деревянный стеллаж и уютное кресло. Они с Петером делили эту комнату между собой: Лаура занималась в кабинете бухгалтерией, а ее муж работал там в выходные дни и по вечерам.

Она включила свет и сразу увидела, что счет все еще лежит на столе. На том же самом месте, куда она его положила. Петер, возможно, даже не посмотрел на него, не говоря уже о том, чтобы оплатить.

«Просто у него был нелегкий день, – подумала женщина. – Какие-то проблемы перед самой поездкой. И другие мысли в голове…»

Она медленно вернулась наверх. Может быть, водка поможет ей наконец заснуть…

Но желание уснуть так и осталось желанием: до самого рассвета Лаура не сомкнула глаз. В шесть часов она встала, удостоверилась, что Софи еще спит, и отправилась на пробежку. По-прежнему шел дождь, а ветер казался еще холоднее, чем накануне.

Дождь шел в это воскресное утро и на Кот-де-Прованс. После многих сухих летних дней вторая неделя октября принесла с собой смену погоды. Природе, несомненно, был нужен дождь.

Тучи сгустились в окружающих городок горах и тяжело нависали над склонами. Холмы виноградников не блестели, как обычно, своей разноцветной листвой под осенним солнцем, а мрачно выглядывали из-под туманной завесы. На улицах и проселочных дорогах стояли лужи. Ветер дул с востока, а это означало, что плохая погода в ближайшее время сохранится.

Катрин Мишо встала рано, как давно привыкла. Если она долго оставалась в постели после пробуждения, то легко впадала в раздумья, копаясь в своих мыслях, а это было опасно. В итоге она начинала плакать или сильнее погружалась в чувства ненависти и озлобленности, которые и без того всегда таились в ней, и потом ей весь день едва удавалось справиться со своими взбудораженными эмоциями.

Она приготовила себе чашку кофе и, согревая пальцы о чашку, ходила туда-сюда по квартире, из кухни в гостиную, затем в спальню, а потом снова на кухню. Ванной комнаты Катрин избегала – она вообще ненавидела ванную в этой квартире. Это помещение напоминало ей какую-то глубокую, узкую пропасть, в которую откуда-то свысока, сверху, просачивался блеклый луч света. Пол был покрыт холодной серой каменной плиткой, в которую проникла грязь от целых поколений предыдущих жильцов и которую уже невозможно было удалить. Бледно-желтый кафель, со всех сторон покрывавший стены где-то на метр от пола, был с отбитыми углами, а на одной плитке, сразу около умывальника, кто-то из предшественников Мишо нацарапал агрессивное «Fuck you». Катрин попыталась разместить сразу над надписью вешалку для полотенец, чтобы закрыть эту пошлость, но крючок через два дня обломился, и образовавшаяся в стене развороченная дырка еще сильнее портила ванную комнату.

Окно здесь было расположено так высоко, что надо было забираться на унитаз, чтобы открыть его. А свет из него падал на лицо стоящего у умывальника перед зеркалом человека под ужасно неудобным углом, из-за чего отражение в нем всегда выглядело безнадежно серым и жалким. Любой выглядел в этом зеркале на много лет старше, чем был на самом деле.

Именно оно заставило Катрин в это утро избегать ванной. Еще больше, чем мерзкий вид этой комнаты, от которого захватывало дух, ее раздражал сегодня взгляд на собственное лицо – впрочем, как и во все предыдущие дни тоже. В последние недели она чувствовала себя немного лучше, но прошлой ночью проснулась от чувства жжения на лице. Было такое ощущение, что в жар бросило не все ее тело, а только кожу. Мишо тихо застонала, уткнувшись в подушку, и с трудом удержалась от того, чтобы не впиться ногтями обеих рук себе в щеки и в отчаянии не сорвать клочками кожу с черепа. Опять все началось… А ведь она каждый раз, снова и снова, надеялась во время ремиссии, что на этот раз болезнь окончательно покинула ее, остановилась и решила довольствоваться тем, что уже натворила! Каждый раз Катрин мечтала, чтобы у Бога – или кто там за всем этим стоит? – пропало желание мучить ее, чтобы он наконец удовлетворился своим разрушительным делом и выбрал себе новую жертву. Но всякий раз эта надежда оказывалась обманчивой. С интервалом в несколько недель – в лучшем случае это могло быть два-три месяца – у нее на лице за ночь появлялась угревая сыпь. Она предательски щадила спину, живот и ноги и полностью концентрировалась на лице и шее, разражаясь во всю свою мощь именно там, где Катрин не имела никакой возможности скрыть эти отвратительные гнойные прыщи. Сыпь цвела несколько дней, а потом медленно затихала, оставляя рубцы, ямки, выпуклости, покраснения и неопределенного цвета пятна. Мишо страдала от этой болезни с тринадцатилетнего возраста, и сегодня, в свои тридцать два года, выглядела так, словно ее жестоко избили. Она была обезображена даже в те периоды, когда болезнь затихала. Но в эти дни ей удавалось кое-как скрыть следы прыщей под толстым слоем крема и пудры. А в период обострения это не имело никакого смысла – косметика только ухудшала дело.

Ее лицо по-прежнему чесалось, и тонкие стены ее мрачной, старой квартиры вскоре стали так раздражать ее, что она решила, несмотря ни на что, все-таки выйти на улицу и позавтракать в каком-нибудь кафе на портовом бульваре. Ее квартира, расположенная в доме на одной из узких, темных улочек старого города Ла-Сьота́, имела такую угнетающую атмосферу, что порой Катрин едва выдерживала ее. Летом, когда весь этот край стонал от жары, там было еще довольно приятно, но осенью и зимой в квартире царила атмосфера глубочайшей депрессии.