Теперь Зоя была уже во второй части леса – и пройти оставалось чуть больше половины километра. Деревья были мощными: они возносились к небу и росли на достаточном расстоянии друг от друга, так что до нее стали доходить жалкие остатки дневного света. Здесь следы Джоны и собак стали четкими и ясными. Похоже, теперь они шли по тропе. Она снова двинулась вперед, стараясь не думать ни о чем, кроме ритма собственных шагов.

Она рисовала себе, как найдет Джону и поведет домой. Представляла, как будет заворачивать его в одеяла, пока он не начнет с хохотом протестовать: «Я! Тебе! Не! Рулет!»

Зоя провела на улице уже минут тридцать или сорок, а температура упала уже чуть ли не до минус двадцати пяти. Ее трясло, словно от удара током. Когда она прошла примерно половину расстояния по старому лесу, все тело болело и вибрировало, словно камертон. А буран вроде как еще усилился. Лес вокруг нее начал распадаться. Ветер отрывал ветки и расшвыривал их во все стороны. Целые деревья падали и ложились поперек дороги, перегораживая ее.

Она остановилась отдохнуть у дерева. Пришлось. Зоя повела фонариком, пытаясь понять, сколько осталось до озера. Вот только пальцы у нее ослабели, и фонарик выскользнул из них, упав в снег.

Свет погас.

Зоя упала на колени и стала искать фонарик. Сумерки сгустились, так что ей пришлось шарить по снегу. Ее колотило все сильнее: сначала казалось, что она дотронулась до электрической изгороди, а теперь нервы дергало так, что, по ощущениям, Зоя сама стала электрической изгородью… но это ее не волновало. Не волновала ее ссадина или царапина, или что там пульсировало болью на лбу. Ее не волновало то, что под снегом прятались ветки и колючки и что они царапали ей кожу даже сквозь перчатки. У нее все равно уже почти пропала чувствительность. Простояв на коленях несколько минут – может, две, а может, и десять, она уже понятия не имела, – ей удалось что-то нащупать в снегу. С радостным криком (или, скорее хрипом) она вытащила находку. Вот только это оказался не фонарик.

Это была одна из Джониных перчаток.

Череп на тыльной стороне светился перед ней, пустые глазницы напоминали ямы.

Она представила себе, как Джона ковыляет по лесу с громким плачем. Она представила его руку – закоченевшую, красную, пульсирующую болью. Представила, как он умоляет собак вернуться домой. (Конечно, сейчас он уже должен был перейти на мольбы.) На секунду его лицо предстало перед ней. Он походил на отца, так что Зоя до сих пор невольно ежилась: взлохмаченные темные волосы, глаза, которые должны были бы оказаться голубыми, но на самом деле были странного холодного зеленого цвета. Единственным отличием было то, что щеки у Джоны были кругленькие. «Благодарение Богу, что он еще по-детски пухленький», – подумала Зоя. Потому что сегодня это может спасти Джоне жизнь.

Она нашла фонарик и – о, чудо! – в нем еще теплилась жизнь. Зоя поднялась на ноги и двинулась дальше.

В нескольких шагах от первой перчатки она нашла вторую.

А еще через десять шагов – Джонину куртку.

Это был толстый пуховик, залатанный изолентой, – Джона оставил его висеть на корявом пне.

Теперь брат виделся Зое оцепеневшим, дезориентированным – и кожа у него зудела и горела, словно ползая по всему телу. Она представила себе, как он сдирает с себя одежду и бросает ее в снег.

Она выбилась из сил. И перепугалась. И была невероятно зла на идиотских псин, которые не догадались оставаться у дома, которые не поняли, что ее чудесный братик пойдет за ними сквозь метель все дальше, дальше и дальше. Пока это его не убьет.

Ей пришлось избавляться от этой ужасающей картины. Она попыталась придумать что-нибудь оптимистическое. Зоя вспомнила: когда они играли с папой в прятки, Джона неизменно забивался в одно и то же место – в старый морозильник, стоявший в подвале без дела уже много лет. Она вспомнила, как они притворялись, будто понятия не имеют, где Джона, хоть и видели, как он пальчиками придерживает крышку, чтобы впускать воздух. И она представила себе, как сияло у Джоны лицо, когда они с папой делали вид, что сдаются, – и Джона откидывал крышку и появлялся перед ними, словно иллюзионист в конце смертельно опасного трюка.

– Вот он я! – радостно вопил он. – Вот он я! Вот он я!

На несколько секунд это воспоминание согрело ее. А потом исчезло, словно звезда, которую погасили навечно.

Зое удалось добраться до конца пихтового леса – до того места, где лес внезапно умирал, сменяясь обугленными стволами и пнями. Она несла куртку и перчатки Джоны, прижимая сверток к груди. Она все еще надеялась отыскать Джону или просто решила доковылять последние сотни метров до дома Берта и Бетти, чтобы там рухнуть? Она и сама не знала. Холод стер все, что в ней было. Она стала пустым местом. Превратилась в зомби, ковыляющего вперед просто потому, что не знает, что еще можно делать.

Фонарик высветил что-то: черную кочку, едва торчащую над снегом.

Зое следовало бы обрадоваться находке, но вместо этого ее затопил ужас. Что бы ни лежало здесь в снегу, оно не шевелилось.

Она не хотела подходить ближе. Не хотела знать, что это.

Она не хотела, чтобы это оказался ее брат.

На следующие пять метров ушло несколько месяцев. И даже когда Зое оставались всего считаные шаги, даже когда свет фонарика упал прямо на это, залив его тошнотворно-желтым светом, она так и не смогла разобрать, что это такое. Ее голова отказывалась понимать, отказывалась регистрировать это.

Она заставила себя подойти. Нависла над этим. Посмотрела вниз. Это было что-то темное и перекрученное. Оно казалось безжизненным и неподвижным. Зоя затаила дыхание и приказала своим глазам присмотреться.

Это оказались собаки.

Поскольку обе были черными лабрадорами, невозможно было понять, где кончается шерсть Спока и начинается шерсть Ухуры: они походили на темный половик, брошенный на снег. Зоя опустилась на колени. Они выкопали небольшую ямку, чтобы спрятаться от ветра. Сняв перчатку, она приложила ладонь сначала к одному псу, а потом к другому.

Они дышали! У нее около сердца словно затрепетали птичьи крылья.

Собаки были заторможены, оказавшись между сном и чем-то гораздо худшим. Они только через минуту заметили, что Зоя гладит им животы. Спустя какое-то время они начали шевелиться и ворочаться в своей ледяной постели. Спок фыркнул, выпустив в воздух облачко пара. Ухура повернула голову к Зое. Казалось, она ее узнала и рада ее появлению. Зоя была слишком вымотана, чтобы заплакать, иначе непременно разрыдалась бы.

Спок и Ухура еще повозились, пытаясь проснуться. Когда тела собак раздвинулись, снова превращая их в двух отдельных животных, Зоя наконец увидела то, что должна была заметить сразу же – и увиденное заставило ее горько пожалеть о том, что называла их идиотскими псинами. Они были чудесные собаки! Отважные, блестящие, роскошные собаки Монтаны!

Потом что они лежали на чем-то. Или на ком-то. Они выкопали лапами яму и затащили его внутрь: она заметила то место, где капюшон у него разорвали зубы, а потом улеглись на него. На Джону. Они улеглись на ее брата, чтобы его согревать.

Джона был неподвижным, словно манекен.

Зоя завернула его в куртку. Она подышала на его замерзшие пальцы, пытаясь их отогреть, хоть ей с трудом удавалось выдыхать. Зоя взяла его на руки. Она решила, что придется возвращаться за Споком и Ухурой, но они встряхнулись и выбрались из ямы, напоминая каких-то древних снежных тварей. Спок заскулил. Ему трудно было смириться с тем, что от него требуют. Ухура рыкнула на него, словно говоря: «Прекрати!»

А потом Зоя побежала. Через мертвый лес, к дому Берта и Бетти. Сначала она несла Джону на руках, а когда они устали настолько, что казалось, вот-вот отломятся, она взвалила его себе на плечо. А когда плечо начало отваливаться, она переложила его на другое. Ее так трясло, что направлять фонарик не получалось, и луч бешено прыгал перед ней. Она чудом не врезалась ни в одно из деревьев и не раскроила себе и Джоне головы. Она бежала, словно зверек. Сердце у нее стучало не только в грудной клетке, но и в ушах – громко, как будто кто-то колотил палкой по пустому ведру.