Степан прибавил шагу, догоняя приятеля. Теперь он шел мягко, пружинисто и даже затаил дыхание, так что Мишка услышал его, только когда их разделял один шаг. Он удивленно оглянулся, округлил глаза, раскрыл рот и выдохнул:

– Ты что, Степ?

Степан резко выбросил руку вперед, взмахнул, всаживая лезвие кинжала за левое ухо приятеля.

Михаил вскрикнул коротко и мучительно, ноги его подогнулись, он упал на колени, неловко попытался подняться, но глаза помутнели, покрывшись смертной пленкой, и он тяжело повалился лицом в болотную жижу.

– Вот так… – проговорил Степан, отступая и не сводя глаз с мертвого тела. – Вот так…

Руки его дрожали, но рукоятка кинжала была по-прежнему крепко сжата в правой. Степан наклонился, вытер лезвие о мох. На зеленом остались темно-красные капли. Приглядевшись, Степан понял, что это вовсе не кровь, а спелые ягоды брусники. Он собрал их свободной рукой, жадно затолкал в рот, разжевал. На этот раз вкус совершенно не чувствовался – как будто жуешь мокрую бумагу.

В голове тяжело бухало, перед глазами плыли красные круги. Он дышал тяжело и шумно, как будто пробежал километр с полной выкладкой или разгрузил КамАЗ кирпича.

«Что же я сделал?» – подумал он удивленно, растерянно, но тут же почувствовал приятный холод металла в руке и сразу успокоился. Он сделал все правильно, сделал то, что надо. Теперь только осталось довести сделанное до конца.

Степан подхватил мертвое тело под мышки, поволок его по кочкам к большому окну темной воды, обрамленному блеклой болотной травой. Михаил сделался каким-то невероятно тяжелым, Степан пыхтел и напрягался. Труп зацепился за торчащий из земли корень, перевалился на спину.

Степан увидел широко открытые глаза друга и невольно отшатнулся, как от удара.

– Что я сделал! – прошептал он в ужасе, но снова перед глазами его возник мрачный утес на берегу бурного моря…

Степан сжал зубы, подтащил тело к краю болотного озерца, столкнул его в темную, мутную воду.

Вода глухо булькнула, по ее поверхности побежали неясные круги, и снова все затихло.

Катя проснулась от тревожного, тоскливого завывания машины «Скорой помощи» за окном. Рядом находится больница, наверное, опять какого-нибудь бедолагу везут в реанимацию. Спасут ли?.. Скорее всего, нет. А впрочем, на все Божья воля, как говорит их библиотечная уборщица баба Зина.

Вой затих, Катя полежала немного, засыпая, и вот, когда побежали уже перед закрытыми глазами разноцветные узоры, как в детском калейдоскопе, и она задышала ровнее, в ушах раздался резкий крик, полный муки. Крик был такой явный, как будто человека мучили рядом, в соседней комнате. И такой ужасный, словно того, кто издавал этот крик, убивали, пытали, рвали на части.

Катя рывком села на кровати и прижала руки к колотившемуся сердцу. В комнате было тихо, только едва слышно тикал будильник. Сквозь щель в занавеске пробивался неверный свет уличных фонарей. По стене пробегали отсветы фар редких машин.

Катя вытерла рукой испарину со лба. Сердце никак не хотело успокаиваться. Она ни минуты не сомневалась, что крик послышался ей во сне – невозможно представить, что человек может услышать такое наяву и не сойти с ума от ужаса.

И тут она услышала тихий, но очень явственный звук, словно кто-то коготками скребется в деревянную дверь.

Звуки раздавались совсем рядом, в этой же комнате, в нескольких шагах от ее кровати…

Неужели у нее завелись мыши?

Катя спустила ноги на пол, встала, шагнула вперед, вгляделась в темноту.

Подозрительные звуки доносились с той стороны, где стоял старый тяжеловесный комод. Один из ящиков комода чуть заметно шевельнулся, как будто невидимая рука попробовала его выдвинуть.

Катя крадучись, задерживая дыхание, приблизилась к комоду.

Звуки стали заметнее, слышнее. В ящике комода что-то шевелилось, стучалось, просилось наружу…

Что-то или кто-то.

Ящик скрипнул и начал медленно выдвигаться, как будто то, что пряталось в нем, пыталось выбраться наружу.

Катя зажала рот рукой, чтобы не закричать от охватившего ее невыразимого ужаса…

И на этот раз действительно проснулась.

Сердце колотилось, влажные простыни сбились в комок, на лбу выступили капли пота.

Катя встала и на дрожащих ногах подошла к окну. Свежий ночной воздух свободно пробивался в раскрытую форточку, стало быть, кошмар приснился вовсе не от духоты. Она постояла немного возле окна, обхватив себя за плечи и глядя сверху на темные, взволнованно колышущиеся деревья, не успевшие еще потерять листву, на блестящую от мелкого дождя мостовую, на огромное здание больницы, где окна не гасли даже глубокой ночью.

Все было как всегда – безлюдная улица, тишина в ее квартире, уютное тиканье будильника. И одиночество. Уж одиночество-то точно никуда не денется!

Из форточки явственно тянуло холодом, Катя вздрогнула и отошла от окна. Хорошо бы сейчас выпить чаю. Рубиново-красного от крепости, и чтобы рядом с чашкой на блюдечке лежали мелко наколотый сахар и ломтики лимона. Мама любила так пить чай и ее приучила.

Катя зажмурила глаза, чтобы удержать привычно подступившие слезы. Мама умерла полтора года назад, и Катя до сих пор не может смириться с утратой. Днем боль немного отступает, Катя отвлекается на работу, на повседневные дела, но вот ночью… Впрочем, в последнее время она думает о маме гораздо меньше.

Потому что появился человек, который завладел мыслями и прочно утвердился в душе и сердце, изменил саму ее жизнь.

Катя неслышно усмехнулась в темноте. Даже сама с собой она не может говорить в простоте, все выбирает какие-то выражения из классических романов. Конечно, что с нее взять – библиотекарша, книжный червь, насквозь пропиталась запахом вековой книжной пыли. От нормальных женщин духами пахнет, а от нее – старой бумагой, ей бы с мышами дружить…

Катя скривила губы, представив себе человека, который в свое время говорил ей такие слова. Не говорил – кричал. Бросал эти фразы ей в лицо, выплевывал их, брызгая слюной и тяжело сопя, надвигаясь на нее крупным, тяжелым, налитым телом. Катя почувствовала воочию запах крепкого мужского пота, от которого ее мутило, увидела красное от злости лицо и выпученные глаза.

Это было… дай бог памяти… больше пяти лет назад. Именно тогда состоялось у них последнее, если можно так выразиться, объяснение с Игорьком – ее будущим мужем. Будущий сразу перескочил в бывшие, так и не побывав настоящим. И как же Катя сейчас этому рада!

Они всегда жили с мамой только вдвоем, отца у Кати не было. И бабушек-дедушек тоже. Мама родила Катю поздно, ей подходило уже к сороковнику, бабушки к тому времени не осталось в живых, а вся дальняя родня отвернулась от нее, чтобы она не повесила им на шею своего ребенка. Прямо они так не говорили, но дали понять, так что мама сама из гордости прервала с родней все отношения.

Они жили вдвоем – очень скромно и уединенно. Мама воспитывала Катю на примерах классической русской литературы, а как же иначе, если она всю жизнь эту самую литературу преподавала в средней школе!

«Запомни, Катюша, – твердила мама с тех самых пор, как в пятилетнем возрасте дочка научилась читать, – у классиков ты найдешь ответы на все вопросы. Надо только внимательно читать романы и прочувствовать каждое произведение!»

И Катя послушно читала, она вообще росла тихой, прилежной и умненькой девочкой. До тринадцати лет носила две аккуратные косички, в то время как девчонки устраивали на головах форменное безобразие, как говорила мама, красили волосы во все цвета радуги, наводили под глазами зеленые тени, как у покойника (опять-таки по образному выражению мамы), и одевались вызывающе ярко и безвкусно. Кате никогда не приходило в голову перечить маме, хотя иногда, глядя на себя в зеркало, она чувствовала, что ей сильно не нравится собственный вид – эти гладко зачесанные волосы, белесые брови, невыразительные глаза, близоруко моргающие без очков.