Я улыбнулся Марине, стараясь, чтобы улыбка не получилась очень уж вымученной, и лег рядом, на ходу сочиняя сценарий прелюдии. Но супруга оттолкнула мои руки, властно повалила на спину и движением челюстей, не терпящим возражений, захватила меня пониже пояса в плен. Я облегченно откинулся на подушки, ожидая, когда количество движений Марининого языка не перейдет в качество, при котором станет возможным возвращать долги. Но минута шла за минутой, а с моим форпостом ровным счетом ничего не происходило. Еще минута, и я стал комплексовать по этому поводу, и от этого стало только хуже. Какие Марина сделает выводы, если у меня не сработает, было слишком очевидно. Еще тридцать секунд, и Марина выдохлась, застыла, переводя дыхание, и снова набросилась на меня, как мясорубка на неподатливый кусок мороженого мяса. Но ее хватило ненадолго. Я еще пытался что-то сделать, кого-то представить, понукать и давать шенкелей — все без толку. Мне было стыдно, ужасно стыдно, я готов был прямо здесь, в постели встать перед женой на колени, и только то, что я был некоторым образом у нее на коротком поводке, (ну, пожалуй, еще твердая уверенность, что в таких делах никогда нельзя ни в чем признаваться) не давали мне сделать это. В ожидании ужасной развязки я просто закрыл глаза. Наконец, Марина отпустила меня, как кошка надоевшую и уже безжизненную птаху. Вытерев губы тыльной стороной ладони, супруга уставилась на меня очень нехорошим взглядом.

— Так, Арсений, муженек мой благоверный, похоже, ты на самом деле секс-туризмом заниматься ездил? — решительно спросила она. — Трахался двое суток напропалую? На жену сил не осталось?

Я открыл было рот, чтобы сказать, что Турция не Куба и не Тайланд, что туда за плотскими утехами не ездят, и что «заниматься секс-туризмом» — это не совсем «по-русскава изыку». Что меня всего-то не было чуть меньше полутора суток, и поэтому я никак не мог двое из них посвятить «неуемному траху», даже если бы захотел. Что у мужчин под пятьдесят подъемный механизм может дать сбой в любой момент просто в силу возраста. И что события сегодняшнего дня занимают мои мысли настолько, что для уместной случаю оценке жониных стараний в моей голове, к сожалению, просто нет места. Вместо этого я просто сказал:

— Нет, Марина, нет. Я согласен, факты, как говорится, налицо, но выводы ты делаешь неверные.

Марина посмотрела на меня совершенно трагически, ее губы задрожали.

— Ты даже не считаешь нужным соврать что-нибудь хоть мало-мальски правдоподобное! — выкрикнула она, сгребла в охапку подушку и разразилась в нее безутешными рыданиями.

С минуту я смотрел на ее содрогающиеся от рыданий круглые ягодицы, занес руку погладить их, но передумал. Вместо этого, повинуясь внезапному порыву, я встал, быстро оделся и вышел из квартиры, тихонько притворив за собой дверь. Пока спускался по лестнице, думал о том, как фантастически хреново все вышло, и о том, что раньше Марина, сколь бы глубокой ни была нанесенная мною ей моральная травма или невольная обида, вскочила бы с постели, перекрыла бы распятьем дверь, но уйти из дома в ночь не дала бы. Сегодня — дала. Я сел в «Субару», оценил степень своего опьянения как ничтожную, завел, и счастливо миновав ГИБДэдэшные посты и засады, через полтора часа доехал до дачи. Была половина первого ночи. Я не стал загонять машину во двор, через калитку прошел в дом. Марина мне так и не позвонила. Я долго думал, не пойти ли в неожиданном и ненужном конфликте на попятный, но в душе словно что-то уперлось. И вместо того, чтобы позвонить жене, я позвонил Иве.— Арсюша, привет! — радостно, хоть и в минорной гамме, зазвучал в трубке ее голос, и в душе сразу потеплело. — Как ты там? Ты говорил, что у тебя не очень хорошо с делами.

— Ерунда, не беременность — рассосется! — спошлил я, улыбаясь в ответ на теплые нотки в Ивином голосе, и точно зная, что она сейчас улыбнулась в ответ. — Как ты там? Как Дашка? Ты ей сказала?

— Да, конечно, — погрустнел Ивин голос. — Она странно как-то отреагировала. Сначала заплакала было, но очень быстро успокоилась. Только обняла меня за шею, сказала: «Держись!» Потом наплела, что нам сейчас лучше будет побыть раздельно друг от друга, и усвистала к своему Володе. Я обиделась было, но потом подумала, что она права — что нам вместе делать сейчас? Напару сопли на клубок мотать? Показывать друг перед другом, как нам горько? А про себя каждой думать о том, что непонятно, чего больше в этих слезах — горя, или облегчения, что все, наконец, кончилось? А так я сижу в баре, уже не помню какой коктейль допиваю, и в душе как-то все постепенно… затягивается, что ли? Заживает? Устаканивается, одним словом. И с каждым стаканом все больше!

Я только сейчас заметил, что Ива — да, пожалуй, что нетрезва, и это меня покоробило. Потому, что, на мой взгляд, узнав о кончине супруга, женщина должна вести себя по-другому? Да, уж: чужая душа — потемки. А с другой стороны — ну, как я могу ее осуждать?! Да и какое мне вообще, на хрен, дело?

— А Дашка, я думаю, сейчас Володе этому душу изливает. Как я тебе. Может, они тоже выпили, или даже покурили. И ты знаешь, мысли об этом меня даже не очень беспокоят. Даже если бы она с ним трахнулась, я бы не возмущалась. Каждый, знаешь ли, по своему рецепту горе заливает.

"Трахнулась вместо покурить, или вместе с покурить?» — мелькнула крамольная мысль, но из любви к конкретике этот вопрос меня задевал, или по каким-то другим соображениям, я разобраться не успел. Потому что Ива неожиданно шумно втянула воздух через трубочку, как бывает, когда в бокале заканчивается напиток, и мне вдруг стало очевидно, что она не просто нетрезва, а вполне себе на полпути от состояния «в дым» к «в дребезги».

— И ты знаешь, дорогой, если бы ты сейчас был рядом, я бы тоже с удовольствием предалась бы скорби в твоих жарких объятиях! И тем неизбывнее была бы моя печаль, чем глубже бы я чувствовала твое присутствие внутри себя!

Ива пьянела буквально с каждой секундой, ее речь становилась многословнее, тон — развязнее, и я плохо представлял себе продолжение разговора.

— Это ужасно — то, что я говорю? — внезапно осеклась она, словно что-то уловив в моем секундном молчании.

— Ив, давай не будем об этом, — нахмурился я, остро сожалея, что позвонил. — Ты же сама сказала — у каждого свой рецепт. Лучше скажи, что у вас с вылетом?

— С вылетом все в порядке, — ответила Ива. — Летим завтра, рейс… не помню, помню, что прилетаем в Шереметьево в 18–40. Ты встретишь нас?

— Конечно, — ответил я. — Ну, пока?

— Пока, — сказала Ива.

Я уже хотел отключиться, как из трубки снова донесся ее голос:

— Ты меня осуждаешь, я чувствую. Странно, ведь для того, чтобы понять меня, тебе не надо даже становиться на мое место.

Я нажал на отбой. Невежливо, конечно, но ведь я мог и не слышать этих последних слов? Но я слышал, и снова, как давеча, долго сидел, сжимая телефон в руках, рассуждая над этой последней — странно трезвой — Ивиной фразой. Что она совершенно прозрачно намекнула не только на то, что, зная всю подоплеку ее с Аббасом отношений я, по ее мнению, должен был бы понимать, отчего она не сильно скорбит по неожиданной смерти супруга. На то, что, не понимая этого, или делая вид, что не понимаю, я кривлю душой. И еще больше кривлю, потому, что умерший был не просто мужем моей долголетней любовницы, к которому я хотя бы и поэтому вряд ли с точки зрения любого стороннего наблюдателя мог испытывать теплые чувства. Он был — соперник, противник, да чего уж там — враг. Враг, официально заявлявший, что я включен в списки его врагов. Враг, когда-то бывший другом, и поэтому враг вдвойне. Враг, когда-то открыто пообещавший справить малую нужду на моей могиле. И то, что я никогда серьезно к этим его угрозам не относился, в нашем с ним статус-кво ничего не меняло. Да, Ива все это знала, и я был вынужден признаться самому себе, что в той своей последней фразе она очень права. И внезапно я почувствовал облегчение, как будто упала какая-то давно и постоянно висевшая на плечах ноша — маленькая, нетяжелая, незаметная почти, но вот она исчезла, и стало легче дышать. Но еще и потому, что по теории вероятности было ровно столько же шансов, что первым облегчение по такому вот поводу испытаю отнюдь не я. Да уж, воистину: «…sed Deus disponit» — располагает в нашем мире лишь один Господь.