— Вы один хочили, — прошептала мирянка. — Давайте скорее, батюшка звать всех велели.

Дверь закрылась. Я еще несколько секунд смотрел на маму, потом нагнулся, поцеловал ее ледяную скулу, подумал: «Пока, мам. Покойся с миром». «Пока, Арсюшенька, сынок, — ответила мама. — Береги себя». Я вышел, мирянка чуть не вытолкала меня из зальца.

— Твои идут уже, — зашипела она мне в спину. — Ты вона в нужнике укройся, как все войдут, я дверью стукну, ты выйдешь».

Я прошмыгнул в дверь туалета, краем глаза успев заметить уже входящую в здание Марину. Я запер за собой дверь, прислушиваясь к гулким голосам за нею: видимо, все столпились в коридоре, ожидая приглашения. «Где же все-таки Арсений? — тревожно проблеяла одна из «девчонок». — С ним ничего не случилось?» «Да нет, нет», — пробасил в ответ Кирилл. «Я же говорила — он в командировке за границей, — раздался Маринин голос. — Мы послали телеграмму, но у него не получилось обменять билет». «Что же — он не попрощается с мамой? — подключилась вторая «девчонка». — Он ведь так любил ее». «Господи, неужели это было так заметно?» — подумал я, вспоминая свои ночные бдения над семейным фотоальбомом. «Да, они оба так любили друг друга! — эхом отозвалась третья. — Это всегда так бросалось в глаза!» Ожидание затягивалось, я напрягся, ожидая, что кому-нибудь приспичит посетить «нужник» до начала отпевания. Но пронесло, голоса смолкли, стукнула закрывшаяся дверь зальца. Я выскользнул из туалета и поспешил к выходу.

Окончания отпевание я ждал в машине, надежно укрывшись за темными стеклами. Но вот на крыльцо выкатили прикрытый крышкой гроб, погрузили его в поданный задом микроавтобус. Марина и «девчонки» тоже сели в него, Кирилл — за руль «Кашкая», и кавалькада тронулась. Прекрасно зная, как срезать дорогу к нашему участку, я не стал следовать за автобусом, а обогнал его по боковым аллеям, и занял удобное для наблюдения место: у меня место захоронения с рыжим глиняным холмом свежевырытой могилы было как на ладони, меня же из-за деревьев и надгробий не было видно никому. Из своего укрытия я наблюдал, как подъехал автобус, как четверо дюжих кладбищенских рабочих, балансируя с гробом на плечах, пронесли его по узким тропинкам между захоронений и поставили его на край могилы. Прощающиеся маленькой группкой встали в ногах могилы, я видел, как содрогаются плечи «девчонок», и тоже плакал. Маринины глаза были сухи, ее взгляд был устремлен куда-то вдаль поверх соседних могил. «Ну, что, опускаем?» — спросил бригадир, и Марина, очнувшись, кивнула. Застучал молоток, потом работяги взялись за широкие лямки, подведенные под гроб, и ловко, заученно опустили его в могилу. Марина первая кинула на крышку гроба горсть земли, то же сделали и все остальные. Замелькали лопаты, и через пару минут на месте могилы был уже высокий глиняный холм. В изножье установили табличку и мамину фотографию, сверху положили цветы. «Ну, что, все?» — спросил Кирилл. «Да, все, — ответила Марина. — Вы идите все, садитесь, я через минуту». Кирилл, по очереди поддерживая каждую, повел старушек к машине, Марина осталась одна. Минуту она смотрела на свежую могилу, потом поправила цветы, дотронулась пальцами до фотографии. Вздохнула, перекрестилась и, тоже собираясь уходить, подняла глаза. В этот момент наши взгляды встретились. Странно, но в Марининых глазах мелькнуло не удивление, и не радость, и не облегчение от того, что вот он, муж, живой и невредимый, а какой-то другой, непонятный мне набор чувств. Я приложил палец к губам, давая понять, что мое инкогнито раскрывать не нужно. Марина поняла, кивнула, еще пару секунд смотрела на меня — так же непонятно, хмуро, исподлобья, потом опустила глаза, повернулась и пошла.

Я дождался, пока отъехала машина, и подошел к могиле. Молодая мама на фотографии, глядя на меня улыбалась, словно говоря: «У меня все хорошо, сынок!» Рядом на черном гранитном памятнике улыбался папа, но, скосив глаза, глядел он не на меня, а на маму. Я положил сверху вороха гвоздик свои, постоял, не зная, сколько времени уместно побыть здесь, чтобы лежащие в земле не обиделись. Плакать больше не было никаких сил, но слезы текли сами, не спрашивая. Я последний раз кивнул им обоим, подумал: «Пока, мои дорогие! Если все устроено, как обещают, еще свидимся!», и ушел.

Ни о чем и ни о ком, кроме мамы, думать не хотелось. То есть, не хотелось, чтобы думалось о ком-то, кроме нее, о чем-то, кроме того, что ее больше нет. Но мысли поневоле вырывались из-за флажков и уносили от светлой печали к делам менее уместным, но куда более насущным. Я стыдися этого, но они все равно уносили. И в первую очередь к тому, что до крайности озадачила Маринина реакция на мое появление. В машине я набрал ей эсэмэску: «Привет! Извини, что не предупредил о появлении, шифруюсь. Ты показалась мне какой-то не такой. Что-то еще случилось?» Через минуту пришло обратное сообщение: «Да нет, устала просто». Ответ мне сильно не понравился — ни ответа на приветствие, ни вполне уместного: «Как ты?» или хотя бы «Как дела?» Я послал еще одно эсэсмэс: «Спасибо, что все организовала! Где поминки, у нас или в Строгино?» Ответ снова был предельно лаконичным: «В кафе в Митино». Я нахмурился: можно было совершенно точно сказать, что Марина, прекрасно разбирающаяся в нюансах как вербальных, так и эпистолярных интонаций, никогда ранее не допускала в общении со мной такой строгой сухости. Определенно что-то случилось, и ее расплывчатое «Да нет» вместо конкретного «Нет» только подтверждало это. Выспрашивать сейчас было неуместно, и я закончил нашу переписку сообщением: «Хорошо, буду ждать тебя дома». Пару минут ждал ответа типа «ОК» или хотя бы смайлика, как непременно было бы раньше, уже понимая, что его не будет. Чертыхнувшись, я завел мотор и выехал с кладбища. Спешить было некуда, после поминок Марина могла быть дома самое раннее в пять-половине шестого, и по дороге я остановился перекусить в «Тарасе Бульбе». Жутко хотелось поправить здоровье кружкой пива, но я не стал рисковать, ограничившись ядреным квасом. После плотного обеда начало неудержимо клонить ко сну. Я не стал сопротивляться и, разложив сиденье, вырубился почти на два часа, так что, когда после меня приехала с поминок домой Марина, я еще даже не успел раздеться.

[i] Джеймс Форрестол — министр обороны США, покончил с жизнью 22 мая 1949 года, выбросившись из окна с криком: «Русскте идут!»

[ii] Справ (укр.) — дел.

[iii] Может, ты, милый человек, с ума сошел? (укр.)

Глава 14. Зер Калалуш

Глава 14.

Зер Калалуш

Она вошла, скользнула по мне тем же, что на кладбище, странным, сухим взглядом и прошла мимо, в спальню. Я перестал расстегивать рубашку и с твердым намерением все выяснить последовал за женой. За те несколько секунд, на которые Марина опередила меня в спальне, она успела вытащить из стенного шкафа чемодан, разложить его на кровати, и теперь она с остервенением набивала его своим тряпьем.

— В чем дело? — угрюмо спросил я мечущуюся между шкафом и чемоданом жену. — Что за сборы? Что случилось?

— Что случилось? — переспросила Марина, не прекращая своих лихорадочных движений. — Ничего особенного. Я ухожу от тебя.

— Куда? — совершенно автоматически задал наиболее соответствующий информации вопрос я, и сразу поправился: — Собственно, как уходишь? Почему?

— Долго пришлось бы рассказывать, — ответила, не сбавляя скорости, Марина. — Не меньше двенадцати лет.

В груди екнуло. Двенадцать лет — это Ива, это связано с ней. Но ведь она умерла?! Внезапно сменив направление в сторону выхода из спальни, Марина обдала меня настолько мощным порывом воздуха, что я невольно последовал за ней, как опавший лист, влекомый осенним ветром.

— Читай, — сказала Марина, подлетая к столу и распахивая крышку ноутбука. — Читай сам, у меня нет сил это пересказывать.