Она замолчала как-то сразу, как будто в изрыгающем клубы белого дыма огнетушителе кончился порошок, — бессильно опустившаяся голова только добавляла сходства. Я смотрел на острый пробор, идущий через ее густые темные волосы, и испытывал жалость, возмущение, сочувствие, желание сопереживать и дать саркастическую отповедь, обнять, укрыть и подвергнуть остракизму одновременно. Все мыслимые порывы бушевали сейчас в моей груди. И еще — подумалось о Кирилле.
— Ну, почему ты говоришь, что ты никому не нужна? — сплетя, наконец, как нитку из кудели, из вороха чувств ариозо доброй бабушки, осторожно сказал я. — Мать тебя любит безумно…
— Да, да, проходили, — раздраженно мотнула головой Дарья. — Только это — совсем другое. Эгоистическое нежелание расстаться с когда-то частью себя самой — вот что такое любовь матери к повзрослевшему эмбриону. Всепоглощающее, часто жертвенное, но всегда эгоцентрическое чувство. В нем нет ни капли понимания того, кто есть ребенок на самом деле, что ему нужно, какова его миссия в этом мире. Мать Иисуса не понимала, кто есть ее сын, и он был вынужден отречься от нее, иначе он не смог бы выполнить свое предназначение. Вообще, если бы людям было достаточно только материнской любви, они давно вымерли бы.
«Много ты знаешь, как твоя мать тебя любит!» — подумалось мне, снова вспомнив турецкие Ивины откровения.
— Ладно, послушай, но все ведь так живут! Понимаешь, все! — слегка подустав от всего этого «Paint It Black»[ii], воскликнул я.
— Я — не все, — глухо ответила Дарья. — Я не хочу, как все.
Повисшая тишина была ощутима, как стынь тридцатиградусного мороза через оконное стекло.
— Эк я вас загрузила, однако! — подсвеченными струями умершего, казалось, фонтана внезапно буквально взмыла верх Дарья. — Да ну это все, ей Богу! Я вполне способна управлять своими настроениями. О чем, бишь, мы? Так ты, выходит, в этих делах совсем, что ли, чайник, да? Никогда ни через «пых», ни через «нюх»?
— Полный, — признался я. — Не пробовал никогда, ничего, и считаю это одним из главных своих достижений.
— Да ты што-о-о-?! — в очень реалистичном радостном изумлении всплеснула руками Дарья. — Не может быть! Если судить по мне, то это как сохранить девственность лет до ста, ха-ха! И что, никогда не хотел попробовать? Просто — ощутить, как это?
— Да нет, хотел, конечно, — признался я. — Но во времена моей молодости это было даже не то что предосудительно, а вообще за границами понимания. Да и вообще: наркотиков у нас не было, это все там, на загнивающем западе. Помню статью про новейший наркотик ЛСД в журнале «Техника — молодежи»: жуть кошмарная, люди из окон выкидываются! Ну, зачем же такое на себе пробовать? Это уж я потом узнал, что у ЛСД, например, синдрома привыкания нет, и вообще это — единственное лекарство при некоторых заболеваниях. А когда все это стало без проблем купить, уже было не до того, да и старый стереотип действовал. А может, так просто случая и не представилось.
— А вот отец пробовал, — пожала плечами Дарья. — Наверное, не мыслил стереотипами.
Я внимательно посмотрел на Дарью.
— Ты же не тот случай, когда при аресте отца напоили водичкой с героином, имеешь в виду?
— Нет, конечно, — дернула губами она. — Когда он ездил на Кавказ к родне, он сам потом рассказывал. Там все его дядья «пыхают» — и дядя Шахрат, и дядя Парвиз, и другие. Вообще все на наркоте лет с пятнадцати. Или «пыхают», или жуют. Отец говорил, что и его уговорили, и он попробовал один раз. Я его подколола, что, наверное, не раз и не два, он начал жеманничать, хи-хи, да ха-ха — так поняла, что он там с ними с этой кочерги и не слезал. Он вообще оттуда какой-то обалдевший приехал. Правда, он и раньше такой бывал, я помню. Но, ладно, о покойниках — или хорошо, или ничего. Хоть он нас с матерью сильно последние годы доставал, все-таки он мне отец был, как-никак.
«Да, точно, или хорошо, или ничего», — эхом в ушах отозвались Дарьины слова, и перед глазами промелькнуло на мгновенье лицо Аббаса с его фирменной, зло-ироничной усмешкой на губах.
— А давай попробуем? — прильнула ко мне Дарья. — Вдвоем? В первый раз ощущения просто фантастические.
Странно — я хотел, и только что в совершенно некатегоричных тонах высказывался насчет такой возможности, но открыто и прямо сказать: «да» не было никакой возможности.
— Ты что, с ума сошла?! — нахмурился я. — Не буду, и если тебе важны отношения со мной, эту практику я тебе продолжать категорически не советую.
Дарья медленно подняла на меня глаза, наполненные в высшей степени снисходительной улыбкой, и сочно потянулась всем своим тонким гладким телом. Потом одним легким сильным движением скрутившись вдоль горизонтальной оси и повернувшись вдоль вертикальной, она из лежачего положения встала на четвереньки и, положив подбородок на сплетенные пальцы рук, не мигая, уставилась на меня. В мгновение ока бездельно прохлаждающийся на простынях человеческий детеныш превратился в молодую, но уже полную сил пантеру с алым острием языка между ослепительно-белых резцов и неумолимо влекущим огнем желтых глаз с вертикальными зрачками; мне даже померещилось, как сзади Дарьиной головы между остреньких ягодичек вдруг метнулся туда-сюда мускулистый черный хвост. Я уже приготовился к очередному ее ядовито-острому ответу, но пантера послушно улеглась рядом, положив голову мне на колени.
— Как скажешь, дорогой, — промурлыкала она. — Я же наполовину восточная женщина, а женщине полагается подчиняться своему мужчине. Мне так нравится подчиняться тебе! Вот только ты уже скоро полтора часа, как не оказывал мне обычных между мужчиной и женщиной знаков внимания.
— Я старенький, мне нужно больше времени, чтобы тело догнало голову, — рассмеялся я.
— Я наблюдала в Турции, какой ты старенький, — подпустила шпильку Дарья. — Если бы ты видел, где были мамины глаза в тот момент, когда я вломилась в номер! Я тоже так хочу. — Расскажи лучше еще о матери, — поспешил сменить тему я.
— Ну, а что еще рассказывать? — вздохнув, переключилась Дарья. — Когда у тебя с ней случился разлад, она долго переживала, даже плакала тете Тане в жилетку. Но потом у нее появился какой-то бородатый Юра (я не видела, но мать так его так называла, когда тете Тане хвалилась), после него — какой-то Рома, а последний был армянин по имени Арсен. Он был бомбила, у него была «девятка» с такими затемненными окнами, что можно было на солнце без очков смотреть. Его я видела, один раз он был с нами в ресторане не тетьтанином дне рождения. Не урод, в общем, не дурак, но уж больно черный, и… как это сказать? С гор, в общем. В машине слушал исключительно музыку «дудук» — дудка такая армянская, и тащился, как Фредди Меркури от Монсеррат Кабалье. Я один раз попросила его сменить пластинку — он так посмотрел на маму, как будто я громко пукнула на поминках. Как мать с ним столько времени якшалась, ума не приложу. Хотя… Подслушивать тогда уже выходило редко, и я намылилась мамкины эсэмэски читать, потом подобрала пароль к ее мэйлу. А последние лет пять она вообще от меня не сильно шифруется. Мать говорила тете Тане, что у Арсена «огнемет в штанах», что он делает не столько раз, сколько он может, а столько, сколько она хочет. «А хочу я постоянно, ты же знаешь, ха-ха», — писала мама тете Тане. «А разговариваете вы о чем?» — спрашивает тетя Таня. «Ни о чем, на разговоры у нас нет времени, — отвечает мать. — Да и по русски он х…ево говорит!» С ним она долго встречалась, вы уже снова помирились, встречались, но она с ним не рвала. Конечно, зачем ей зажигалка после огнемета? Я могу тебе точно сказать, когда она снова тебя до себя допустила — весной две тысячи седьмого, что-нибудь в мае, верно? Потому что Арсена в апреле поймали на незаконном извозе, у него оказалась прострочена виза, его депортировали и внесли в невъездные на семь лет. Кстати, срок истекает в следующем году, так что весной у тебя мог бы появиться, так сказать, партнер по предприятию. Нужны еще аргументы в пользу того, что вслух говорить нельзя, а то ты мне по морде дашь?
