А вот и Моня. Он уселся передо мной на шаткий табурет и выложил на застланный истертой клеенкой стол мятый конверт.

- Что здесь? - Я кивнул на белый прямоугольник.

- Твоя доля. - Он хмыкнул и потер чисто выбритый подбородок. - Но не вся. Леня Гоцман за паспорт такую цену задрал, что у меня голова поперек стала.

- Зачем... - у меня снова пересохло в горле, и я откашлялся, прежде чем повторить: - Зачем паспорт? Я никуда не еду.

- Едешь! Слушай меня ушами, Ясон. Имперцы (5) взяли Беню Штифта. А Беня Штифт такой человек, что один сидеть не станет. И вещи твои у него в лодке под банкой заныканы. Так что или сиди с ним в клетке, как попугай, или гуляй себе, такой красивый. Но подальше отсюда.

Мысли лихорадочно крутились в голове, цепляясь одна за другую, словно шестеренки часов. Беня меня знает. И да, он сдаст. И весь Ламос будет знать, что Ясон Нафтис связался с контрабандистами и поджег лодки в порту. И Медея увидит меня в наручниках между двумя жандармами. Медея, девочка моя золотая...

- Когда ехать? - Спросил я и успел заметить, как расслабляются сжатые в кулаки руки Каплуна.

- Значит, согласен? Хорошо. Тогда и ты в ажуре, и мне не надо грех на душу брать. - Можно подумать, я не заметил, как оттопыривается над кобурой его куртка на жирном боку. - Сегодня ночью из Херсонеса уходит один корабль до Гамбурга. Доедешь со всеми удобствами, а там наши люди тебя к делу пристроят.

Моя голова заметно дернулась, и тут же его челюсти сжались, как капкан:

- И не советую бегать до своей девчонки. - Взгляд Мони внезапно стал острым, как шило: - Она ведь не знает о нашем гешефте, а?

- Нет, - поспешно помотал я головой. - Вообще никто не знает.

- Ну, тогда... - Каплун встал и одернул куртку на круглом пузе, - ... Левчик тебя отвезет. - Он кивнул на здорового жлоба, что сидел в этой дыре вместе со мной двое суток. Наверное, ему хотелось выглядеть добрым напоследок. - И забудь этих Ангелов, молодой человек. Они тебя уже забыли.

Дни плаванья слились друг с другом, слиплись в один тяжелый грязный ком. Я помнил только грязный трюм, еще двух бедолаг, вроде меня, железную койку без подушки и белья, холодную тушенку из жестяной банки, отдающую чем-то тухлым воду, которую мы пили из чайника прямо через носик.

Наверху, судя по всему, ходили волны. Баллов пять по ощущениям. Мои спутники лежали пластом и уже не пытались донести все, что просилось наружу, до гальюна. Чтобы не видеть их, чтобы не думать, я старался спать побольше. А во сне ко мне снова и снова приходила Медея.

- Не уходи, Ясон. - Ее пальцы крепко сжимают мою рубашку, и я поглаживаю их, не в силах оторваться от нее. - Это плохо кончится. Я боюсь.

Самая красивая девушка Ламоса, а, может, и всего Херсонеса боится за меня. Есть с чего надуваться от гордости.

- Не бойся, мое сердечко. Я управлюсь за пару часов. А потом вернусь и принесу тебе золотую цепочку. - Я бережно вытягиваю у нее из-под блузки осколок сердолика на кожаном ремешке. У меня на груди греется точно такой же. - Ничего со мной не случится, ведь нас благословила богиня. Помнишь?

Она стискивает в кулачке свой сердолик и прижимает к губам:

- Мне не нужна цепочка, Ясон. И деньги не нужны. Мне нужен ты, живой и здоровый.

Я, наконец, освобождаюсь из плена ее рук и быстро целую в нос, а потом, не удержавшись, в губы:

- Ничего не бойся, Медея. Я вернусь. Просто оставь лампу на подоконнике. Это будет мой маяк.

В ответ она только качает головой:

- Ты не придешь, я знаю. Я знаю.

Это были последние слова, что мы сказали друг другу.

*

В Гамбурге наш сухогруз пришвартовался у одного из самых дальних причалов, и это только облегчило мою задачу. Ночью, дождавшись, когда над головой смолкнет скрип лебедок и крики грузчиков, я выбрался наверх и несколько минут стоял у края палубы, вдыхая полной грудью пропитанный запахами дизельного топлива и гниющих водорослей воздух.

Убедившись, что на причале никого нет, быстро спустился вниз по швартовочному канату и с удовольствием проверил на прочность землю под ногами. Не качается.

Паспорт и деньги лежали в кармане куртки, вещей у меня не было, а ждать, когда за мной заявятся Монины знакомцы, я не собирался. Одалживаться у таких людей себе дороже, так что я повернулся лицом к югу и вытянул вперед кулак с оттопыренным средним пальцем. Адью, Каплун. Не худей, не кашляй и больше мне на дороге не попадайся.

Через два дня я поднялся на борт малайского судна, нанятый матросом, а через два месяца сошел на набережную Джакарты уже вторым мотористом.

*

МЕДЕЯ

- Ты куда собралась?

Я замерла, прижимая к груди глиняный кувшин с вином. Мама мягко отняла мою ношу и заглянула внутрь:

- Это что за пьянство по ночам? С кем?

- Мама, отдай. - От ощущения собственного бессилия у меня выступили слезы на глазах. Вот такая я нелепая, даже вино стянуть не умею. - Это для богини. Мне очень надо.

- Для богини? - Мама от неожиданности плюхнулась на скамейку. - Что случилось? О чем ты хочешь ее просить?

Смотреть в глаза мамочки, вдруг ставшие такими больными и испуганными, было и стыдно и страшно. Я опустила голову, собираясь с духом, но она, кажется, догадалась сама:

- Какую богиню ты будешь просить? - Тихо спросила она.

- Афродиту Понтийскую, - я зажмурилась, ожидая ее реакции. Несколько секунд длилось молчание, а затем меня притянули к мягкой теплой груди. - Девочка моя, что же ты наделала, глупенькая?

Я только сильнее уткнулась в теплую материнскую плоть, в мою защиту, в мое убежище:

- Я отдала богине мою первую кровь.

Глубокий вздох и снова молчание. А затем вопрос:

- Кто он?

Я набрала полную грудь воздуха и словно шагнула вниз со скалы Желаний. Только когда я это сделала в первый раз, за руку меня держал он, мой Ясон.

- Ясон Нафтис.

А вот теперь меня точно убьют.

Наверное, я плохо знала мою маму. Она обняла меня крепче и покачала на груди, как малое дитя:

- Красивый парень. Смелый. Хорошим бы рыбаком мог стать... - Мама сама из рыбачьей семьи, а хорошему рыбаку в Ламосе почет и уважение. - Вот только непутевый совсем, без царя в голове.

Я только вздохнула, во всем с ней соглашаясь. Он действительно такой, мой Ясон. Мы снова помолчали, и наконец мама спросила о самом главном: