— Па-аром! Па-аром! — неслось из станицы.

— Мой черед, — встрепенулся Степан Кузьмич.

— Я пойду, — опередил его парень в синей рубахе. И, сорвавшись с места, он быстрыми шагами бросился по палубе к тросу.

— В Григория Акимовича пошел. Вылитый… — вздохнула Степанида, кутая дочку полой теплой кофты.

Тень парома скользила по воде, сбросившей с себя одежды тумана. К ночи острее запахло сеном. Всходившая луна бросала зыбкий свет на тихую палубу.

— Да, мы не успели, хотя и быстро наступали от Волги, — сказал Степан Кузьмич и потянулся рукой к карману.

— Курите мои, — предложил заготовитель, протягивая ему раскрытую пачку.

— Нет, лучше самосада никакой другой табак не прочищает легкие, — отказался Степан Кузьмич, отводя его руку. Новый приступ кашля сотряс его тело, и он опять долго с ним боролся, держась за перильца. — Если бы мы еще с ночи в станицу вошли, то помешали бы, а к утру уже было поздно. Вытащили их из проруби баграми и похоронили с почестями в садах, где памятник Семену. Там же, после митинга, Акимыч и подвел ко мне Костю.

— Последнего, — отворачивая лицо, сказала Дарья.

— Младшего. Вот, говорит, за Гришу желает. И стали мы с Костей односумами, то есть, значит, служили вместе… Дарья, ты звену загадывала? — оборвал Степан Кузьмич, запыхтев папиросой.

— Загадала, Степан Кузьмич, — не сразу ответила Дарья.

— И чакан[1] есть вязать?

— Накосили.

— Завтра мы в садах обрезку начинаем, — сказал Степан Кузьмич, поясняя. — Обрежем лапы, свяжем и землей до тепла укроем. Видите, кругом памятника чернеют? И на буграх тоже. Раньше по ним скотина ходила, А Костя дознался, что виноград больше красную глину любит. Допустим, воткни буланый чубук — и не засохнет. Лучше его не было в окрестностях агронома. Из нашей лозы вино хорошее: сибирьковое, плечистик, красностоп, ладанное…

— Знаю, донской мускат, — оживился заготовитель.

— По-русски оно называется ладанное, — повторил Степан Кузьмич. — Есть и другие. Но я больше уважаю пухляковское, сухое. Пьешь, как квасок, а с места не встанешь. На праздник урожая в нашем колхозе один приезжий товарищ из области допился — с берега в Дон упал. Весной в сады соловьи слетались. Затемно, до зари, придешь в сад, а они к этому времени только начинают. Сперва один подаст голос, пощелкает и смолкнет. А как дождутся солнца, и все вместе вдруг загремят под кустами. У меня через этих соловьев все молодые девчата в садовую бригаду просились. Но потом загубили наши сады фашисты. Скоро и Кости не стало: убили его за Дунаем, в разведке. Я когда его до эскадрона на спине донес, он уже кончался. Тогда же и мне ихние автоматчики грудь прострелили.

Папироса Степана Кузьллича, разгоревшись, осветила его усы и губы с приспущенными вниз уголками. Затемненными оставались одни глаза, блестевшие скупым блеском. Взгляд их от трепещущего на реке стяга красного света перебежал к берегу и обласкал выступавшую из полутьмы крышу большого дома.

— Па-а-ром! — совсем близко раздавался голос с берега, где была станица. Но его никто не слышал на пароме.

— Из госпиталя вернулся я в хутор и два дня к Акимычу не являлся. Как соберусь идти, вспомню: надо про Костю сказать, и оторопь меня возьмет. На третий день он сам ко мне пришел и спрашивает: «Что же ты, Степан, молчишь — нету Кости?» Я ему отвечаю, что нету. Он ничего не сказал, повернулся и вышел. Нет, он не сразу после этого пошатнулся. До вечера его видели в садах, он ходил среди пеньков горелых. А там ни одной живой лозы не осталось, только черная зола лежала. Все чисто кусты огонь потравил — хоть бы один листочек. Как пришел он из садов домой, лег и уже не поднялся. — И, повернувшись к перилам, Степан Кузьмич тяжело закашлял.

— А корни? — подождав, спросил заготовитель.

— Так я же вам говорил про наши сады. Неумирающие оказались эти корни. Далеко ушли в землю, и огонь не смог до них достигнуть. Потом они молодые чубуки выбросили. Весной мы их будем уже подвязывать к сохам[2]. Хорошие, Алеша, сохи, — ласково сказал Степан Кузьмич, потрогав рукой жерди, срубленные в лесу парнем в синей рубахе.

— Батюшки, да мы уже приехали! — ахнула Дарья.

Паром давно стоял, уткнувшись в берег. Заготовитель смотрел на тихую воду, задумавшись. Забытый им на подножке машины портфель тускло мерцал куском блестящей жести. Дон лежал в ночной степи большой дорогой, переливаясь посредине и чернея у берегов тенями круч и леса.

1947 г.