Один из героев фонда – талантливый поэт и неуёмный авантюрист Руслан Элинин включил мою книгу в нескромный список «Классики ХХI» века, а 34-летняя неконъюнктурная драматургесса тогда и мечтать не могла о книге. Я с сомнением слушала планы Руслана про литературные Нью-Васюки, в которых он отвёл себе роль современного Сытина. Другой вопрос, что зимой 1991-го только ленивый не видел себя завтрашним миллионером, президентом и нобелевским лауреатом одновременно.

Гуманитарный фонд состоял из расслабленных бессребреников, а Руслан одинаково страстно говорил и о стихах, и о финансовых потоках, и о неведомых нашему сообществу сюжетах с биржей «Алиса». Короче, строил из себя «нового русского», когда остальным гуманитарии ещё краснели при слове «деньги». Ночами Руслан безобидно удил рыбу у Новодевичьего монастыря, и если б не недельные запои, выглядел бы образцом культуртрегера.

Он с мефистофельской усмешкой предложил себя в качестве владельца всех текстов новой литературной генерации и подписал на эту тему с «Классиками ХХI века» карикатурно безграмотные договоры. Никто же не понимал, как именно обустроится литература на обломках социализма, а Руслану казалось, что некоммерческую литературу можно поставить на коммерческие рельсы. Ведь самые несерьёзные вещи могли тогда стать серьёзными, и наоборот.

Ни один солидный писатель не согласился писать предисловие к книге из трёх пьес для издания непонятным литературным агентством. Пришлось надёргать вместо предисловия цитат из рекомендаций, данных мне как «Классику ХХI века» для вступления в Союз писателей СССР «Классиками ХХ века» – Михаилом Рощиным, Леонидом Зориным и Андреем Битовым. Это нынче любую обложку украшают реплики, брошенные ньюс-мейкерами на ходу, а мы сделали это первыми и были обвинены в издательском дилетантизме.

Чтоб не выглядеть идиоткой, я попросила Руслана снять с книги ярлык серии «Классики ХХI века», чего, кстати, не делал потом никто из шеренги «Классиков ХХI века». Не хватило чувства юмора или ещё чего-то. Первая книга – такая «сбыча мечт», что не важны опечатки и издательские косяки. Шелест страниц, напечатанных на туалетной бумаге, кажется волшебным, а запах типографской краски сводит с ума.

Легко понять, что я испытала, держа в руках сигнальный экземпляр и услышав от Руслана по телефону:

– Извини, я обанкротился и выхожу из игры. Денег на хранение твоей книжки в типографии нет. Если не достанешь три тысячи баксов и не выкупишь тираж сама, её сожгут. Места для невыкупленных книг у них нет даже на помойке!

Он заболел очередной авантюрой и объявил, что «Классики ХХI века» неприбыльны, а настоящая поэзия – это купить несколько рефрижераторов и возить колбасу из стран соцлагеря. И деньги на выкуп моей книги из типографии поехали на рефрижераторах за колбасой. В обшарпанном подвале Гуманитарного фонда перемена планов Руслана была встречена дружным хохотом, но мне было не до смеха. Это сейчас совершенно не важно, вышло у меня 20 книг, 30 или 40! А тогда мир рушится под тяжестью неподъёмных для нашей семьи 3000 долларов.

Председатель Литературного фонда Людмила Николаевна Мережко почему-то дала мне их в долг из средств Литфонда и сказала:

– Никто не возвращает в Литфонд деньги, но у тебя честные глаза, ты вернёшь!

И Людмила Вязмитинова, пока я неслась к типографии с деньгами, наняла грузовик и вместе с моим мужем грузила и вывозила пачки нашего общего с ней детища, потому что к утру его бы сожгли. Это сейчас Гуманитарный фонд, созданный Леонидом Жуковым и Михаилом Ромом, историческая веха современной культуры, а тогда он был зарегистрированным сборищем молодых полуголодных неформалов со всего СССР. А я состояла в правлении, организовывая съезды и фестивали фонда, заканчивающиеся пьяными дебошами поэтов-авангардистов.

А ещё писала статьи в трогательную газету «Гуманитарный фонд», казавшуюся нам очень смелой, хотя никто, кроме нас самих, её не читал. Время было странное – циники пилили страну, ублюдки стреляли в людей, слабаки депрессовали, а мы были веселы, молоды и отчаянны. И, вырвавшись из когтей цензуры, впроголодь создавали новое культурное пространство.

Но в стране царило пистолетное право, и у Гуманитарного фонда незаконно отобрали подвал в Малом Левшинском переулке. А Руслан Элинин прогорел с колбасным проектом и вернулся к книгам, не перестав сжигать себя алкоголем. Он умер в 38, оставив о себе память как о талантливом поэте, безумным способом ищущим себя на разломе эпохи. И только в очень плохой пьесе драматург предложил бы нам с Людой вспоминать это через столько лет в мрачной утробе Пенсильванского вокзала.

Муж не понимал, о чём мы так долго щебечем, перескакивая с одного события на другое. А я не могла ему этого объяснить и старалась быстрее избавиться от кома в горле, словно мрачный Пенсильванский вокзал глотал вместе с силуэтами супругов-поэтов кусок моей молодости. К счастью, через несколько лет Люда и Андрей навсегда вернулись в свою квартиру у метро «Юго-Западная».

Уничтожив Пенсильванский вокзал, Нью-Йорк хотя бы сохранил двухуровневый Гранд Централ вокзал, построенный в 1913 году и переделанный в семидесятые в стиле боз-арт. И на мой взгляд, туристов надо водить туда, а не в убожество Таймс-сквера и не к бесполой статуе Свободы, поскольку Гранд Централ вокзал символ эпохи «позолоченного века».

Деньги в его строительство вложили Вандербильты, о чём напоминает памятник Корнелиусу Вандербильту, в 11 лет бросившему школу и с трудом ставящему подпись на финансовых документах. Именно с одной из его родственниц неутомимо соперничала Эллочка-людоедка.

Проводив Люду с Андреем, мы попробовали выбраться на Бродвей, но, отступив на шаг от набитых рекламой улиц, попали в темнотищу и общество крыс, шныряющих по мешкам с мусором. Несмотря уйму денег, потраченных Департаментом здравоохранения на борьбу с крысами, их количество не уменьшается. В парках Нью-Йорка висят таблички с предупреждением о крысах, а на объявления о «морении крыс» натыкаешься в метро и на улице.

Особенно много крыс у заведений быстрого питания; заглядывают они в дома, офисы и отели, а метро целиком их вотчина. Ураган «Сэнди» утопил в тоннелях миллионы не сумевших убежать старых крыс, но при количестве объедков, швыряемых на рельсы метро, популяция мгновенно восстановилась. И ньюйоркцы снова проводят традиционный фотоконкурс на самую мерзкую крысу, за победу в котором дают бесплатный проездной и подарок за 500 долларов.

При этом обычные крысы просто душки на фоне гамбийских сумчатых, приплывающих в трюмах грузовых кораблей. Вместе с хвостом гамбийки достигают метра, двух килограммов и живут до семи лет. У гамбиек ночной образ жизни, встреча с ними может стать для человека роковой, а кошки исчезают, почуяв их запах.

В Нью-Йорке растёт поголовье гамбиек, они появляются то в подвалах домов, то во дворах; а главное их пространство – канализационные коллекторы. Опасны они не только людям, но экологии и сельскому хозяйству, потому что шеренга гамбиек сжирает на своём пути всё живое и мёртвое.

Пугливо вернувшись под рекламные лампочки, мы заинтересовались магазинчиком, открытым в такую поздноту. На витрине красовались телефоны и айпады известных марок с копеечными ценниками, а из-за прилавка улыбались разноцветные рожи уголовного разлива. На вопрос, где собирают эти фирменные прибамбасы, они искренне ответили, у нас в подвале! Это было в сердце самого престижного района, и нанесло очередной удар по придуманной Америке – ведь мы перекормлены сказками о стопроцентой институализации американского бизнеса и дикости нашего.

И тут, двигаясь к отелю, мы попали в ужас улиц, запруженных телами. Муж заметил, что даже в Калькутте на праздники, когда все покидают дома, народу меньше. Оказалось, это кусок 7-й Авеню и Таймс-сквера, самонадеянно присвоивший себе имя «перекрестка мира». На нём среди жуткого шума и дикого блеска рекламных лампочек навстречу друг другу пёрли две такие густые толпы, что мутило от запаха пота, смешанного с парфюмом.