Под свисавшим с потолка магазина надкушенным яблоком народ тыкал пальцами в привинченные к столам айпады. Это был демонстрационный зал, а покупки совершались в подвале, куда и отправился муж, оставив меня глазеть на бродвейский людской поток. Стоило примоститься напротив китайского ресторана, как оттуда выпрыгнули три китайца, синхронно метнулись на сиденья чужих припаркованных мотоциклов и синхронно закурили.

Радуга брызг на передниках их белоснежной формы подробно рассказывала, что они до этого чистили, резали и перемешивали. Казалось, эта тройка годы простояла рядом на пищевом конвейере и была слаженна, как часовой механизм. Один зорко смотрел направо, другой налево, третий – на дорогу, не появится ли полицейский. В России ещё разрешалось курить на улице, в Нью-Йорке уже штрафовали на 50 долларов.

Массово Америка закурила только в XX веке, а прежде жевала табак, сплевывая его на землю. В начале прошлого века плевательницы стояли в домах, учреждениях, поездах и салунах, где ковбои демонстративно выплевывали отжеванный табак мимо них. У одного из лидеров «Гарлемского Возрождения» Лэнгстона Хьюза даже есть стихотворение «Медные плевательницы».

В царской России нюхало и жевало табак высшее общество, остальные предпочитали махорку, из которой и вырос наш культ курения. И вырос так, что даже в рамках российского запрета на курение в общественных местах прохожие выгораживают курильщика перед полицейским. Наша круговая порука в принципе складывается против власти, и мы вызываем полицию только в ситуации полной исчерпанности переговорного ресурса.

В Америке посредничество госорганов – привычная технология построения диалога, у них не принято вмешиваться в жизнь соседей, в их скандалы, опекать или приходить на помощь одной из сторон семейного конфликта. Важнее быть своевременным «whistleblower» – человеком, дующим в свисток. Детей приучают доносить на товарищей с песочницы, ученики жалуются друг на друга и учителей, студенты пишут доносы на однокурсников и преподавателей.

Государству не выгодно формировать в этом вопросе чувство меры, ему выгодней стимулировать доносителей материально, и потому полиция и спецслужбы ищут преступника без доноса только в голливудских фильмах. Все масштабные преступники типа «вашингтонского снайпера» или террориста-унабомбера задерживаются не благодаря профессионализму силовиков, а с помощью «всеобщей бдительности».

Повальное доносительство делает США сверхзаадминистрированой страной, потому что человек не идёт к соседу с воплем: «Сделай потише музыку!», а уменьшает громкость через вызов полиции. И сосед следит за громкостью не потому, что вокруг живые люди, а потому, что придётся платить штраф. С точки зрения одноходовки отношения через полицейского удобны, но они обесценивают горизонтальные связи, отнимают право на ошибку и шанс на исправление.

Знакомый из Бруклина рассказывал, что живёт в съёмной квартире, хозяин которой экономит на мусорном баке, а мешки возле дома начинают вонять на жаре задолго до приезда мусоровоза. Перед приходом гостей знакомый пристроил свой мешок в чужой бак, соседи немедленно вызвали санитарную полицию и оштрафовали «преступника» на 500 долларов.

Дело происходило в двухэтажных скворечниках, где все на виду. Соседи видели, как «преступник» бьётся за выживание, знали, что дома у него инвалид, и 500 долларов значимая сумма для семьи. Полиция уехала, а люди остались жить «окна в окна», продолжая улыбаться при встрече фальшивой американской улыбкой.

Приятельница рассказывала, как дети, приехав в США, купили машину, прежде развозившую суши, и поставили перед домом. По законам этого штата место машины для бизнеса не у дома, а на платной стоянке. Но соседка не объяснила этого свежим эмигрантам, а вызвала полицию. Супругов оштрафовали на 1000 долларов и заставили тут же закрасить рекламную надпись. Они не собирались развозить суши и были шокированы не столько штрафом, сколько тем, что дом соседки стоял напротив и она не собиралась переезжать.

Других моих знакомых регулярно штрафовали за жаренье шашлыка на их огромном балконе. Пожарный департамент щедро оплачивает доносы, и некоторые зарабатывают, вынюхивая со своих балконов запах жареного мяса. На собственном балконе нельзя не только жарить шашлык, Александр Гордон рассказывал, как поставил там три картонные коробки для вещей. Соседи написали донос о том, что он нарушает устав дома, позволяющий ставить на балконе только мебель. Тогда Александр остроумно написал на большой коробке фломастером «стол», а на маленьких – «стул», и совет дома вынужден был отстать.

Знаю истории о доносах за не подстриженную вовремя траву, о доносах сослуживцев про чье-то опоздание на работу или отлучку в рабочее время в магазин. Сладчайшая тема доносов – ремонт и перепланировка, которая называется в Америке модернизацией. Платное разрешение надо получать на каждый вбитый гвоздь, на смену пола и переустановку сантехники. Эти доносы тоже прекрасно оплачиваются.

Одна моя знакомая эмигрантка, освоив донос, как способ движения наверх, заняла в США нереальную для её интеллекта должность. Устроившись в фирму «на побегушках», она круглые сутки писала доносы, что её дискриминируют как эмигрантку, еврейку, женщину, толстую и косоглазую. И сделала работу отдела настолько невыносимой, что получала повышение потому, что, переводя на язык российских идиом, ей «проще было дать, чем объяснять, что не хочется».

В ходе сталинских репрессий многие тоже считали, что доносом на соседа обороняют родину от врагов, не понимая, что уничтожают таким образом и соседа, и его семью, и гражданское общество, и собственную личность. Сергей Довлатов риторически спрашивал: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?»

Россияне наелись «всеобщей бдительности», помнят, что это оружие массового поражения, и считают эпоху сталинизма позорной страницей истории. А в США платный доносчик – уважаемый гражданин. Отчасти это объясняет количеством оружия на руках у населения, и, попросив соседа сделать музыку тише, несложно нарваться на очередь из штурмовой винтовки.

В отличие от немолодой неторопливой России, пока ещё способной растворять в себе понаехавших, Америка – винегрет, из которого выпирают все овощи сразу, а каждый овощ боится и не понимает овоща рядом. И равняя эти овощи в винегрет, власть заинтересована в полицейской сетке из доносов, прослушек и прочих нарушений частного пространства, как инструментов горизонтального контроля населения.

Короче, я переживала за китайцев, перекур которых смотрелся не пятном расслабухи посреди тяжёлой однообразной работы, а спецоперацией, проведённой с китайской чёткостью. Донести на них не успели, и, швырнув окурки на тротуар, они так же слаженно впрыгнули в двери ресторана, как и выпрыгнули из них.

А из эйпловского магазина вышел удивлённый муж со словами:

– Продавец сказал, что в айпад нельзя вставить наушники для скайпа! Я показал дырки для наушников, но это его не убедило…

– Продавец в таком навороченном магазине не понимает, где дырки для наушников? – ядовито спросила я.

– Совсем молодой мальчик! – дал отступного муж.

Живя и думая на английском, он оказался ещё меньше меня готовым к тому, насколько реальный Манхэттен отличался от голливудского. И реагировал на подчёркивание этой разницы так, словно я привезла весь бардак с собой в чемодане и специально раскладывала у нас на пути.

Мы дошли до Линкольн-центра, в котором, по мнению мексиканца из нашего отеля, находилась Публичная библиотека. Но красивым домом с колоннами тут не пахло, а вся культур-мультурная гробина, включая Метрополитен-оперу, смотрелась днём хуже Кремлёвского Дворца съездов, который мы испокон века считаем хрущёвским изнасилованием Кремля. В отличие от Хрущёва, Эйзенхауэр не был сыном шахтёра и мог бы оставить после себя архитектуру поинтересней.

Слава богу, хоть фрески заказали Марку Шагалу, правда, нынче, в связи с бедственным положением театра, фрески проданы в частные руки с условием, что их не выпилят и не увезут. И российскими мозгами не понять, почему супердержава не в состоянии подкормить свой главный оперный театр. Мы считали бы национальным позором проданную олигарху квадригу Аполлона с крыши Большого театра, но американский рационализм видит это иначе.