— Болит? — спросил я обеспокоенно.

Поппи просияла, посмотрев на меня:

— Только в хорошем смысле, — она приподнялась и поцеловала мою челюсть, а затем направилась в сторону кухни. — Хочешь выпить? Дай угадаю… Космо? Нет — гранатовый мартини.

— Ха. Виски: неважно, ирландский или шотландский. Но чистый.

Она указала в сторону гостиной, и я, пользуясь возможностью, отправился осмотреть её дом. Здесь всё ещё стояли коробки и банки с краской, и было предельно ясно, что Поппи не проявила особой заинтересованности в домоводстве, несмотря на наличие привлекательной мебели и прислонённых к стене изысканных фотографий и картин.

Стопки книг покоились у стены в ожидании постоянного дома, я провёл пальцами вниз по выпуклым корешкам башни, одинаково ощущая наслаждение и тайную ревность из-за того, насколько начитанной была эта женщина. Там присутствовали не только привычные фамилии — Остин, Бронте и Уортон — но и те имена, которые я никак не ожидал увидеть рядом с теми: Джозеф Кэмпбелл, Дэвид Юм и Мишель Фуко. Я листал «Так говорил Заратустра» (давнее возмездие от моего магистра теологии и уроков по истории), когда Поппи появилась с нашими напитками.

Наши пальцы соприкоснулись, когда я взял свой стакан Macallan, но затем поставил его с напитком Поппи, потому что мне захотелось её поцеловать. Я мечтал скользнуть своими руками вверх, к её тонкой шее, и обхватить её лицо, в то же время исследуя её рот; я хотел подтолкнуть её к дивану, чтобы можно было опрокинуть её назад и медленно раздеть, снимая с неё каждый предмет одежды.

Но я пришёл сюда не за тем, чтобы трахнуть её (ну, не только трахнуть), поэтому, насладившись поцелуем, отстранился и взял свой напиток. Поппи выглядела немного ошеломлённой после поцелуя, и мечтательная улыбка появилась на её губах, когда из своего бокала она сделала глоток мартини, а затем объявила, что собирается приготовить для нас закуски.

Я продолжил медленное изучение её гостиной, чувствуя себя расслабленным и умиротворённым. «Я делаю всё правильно». Это может стать новым началом для нас, для меня. Что-то официальное, чтобы обозначить наши отношения — так ведь работают ритуалы, да? Нечто осязаемое для выражения непостижимого. Подарок, показывающий Поппи, что она значит для меня — что мы значим для меня — показывающий ей не только странную, но и божественную трансформацию, которая произошла в моей жизни из-за неё.

Дом был небольшой, но недавно отремонтированный, с гладкими деревянными полами, крупным оригинальным камином и искусными линиями отделки. У окна стоял широкий деревянный стол с находящимися на нём iMac, принтером, сканером, аккуратными стопками папок и ящичком, наполненным дорого выглядящими ручками, - всё это являлось единственным символом хоть какого-то реального намерения распаковаться и обжиться.

Рядом со столом притаилась открытая картонная коробка, в которой лежали обрамлённые учёные степени Поппи, забытые и погребённые среди остальных отверженных офисных принадлежностей: наполовину использованного блокнота со стикерами и начатой коробки конвертов.

Дартмут — бакалавр экономики, с отличием.

Школа бизнеса Дартмута — магистр делового администрирования, с отличием.

И ещё один диплом, который я совсем не ожидал увидеть: Университет Канзаса — бакалавр изящных искусств, танец. Датировано весной этого года.

Я поднял его, когда Поппи вернулась с разделочной доской, заполненной сыром и ломтиками груш.

— Ты получила вторую степень?

Она покраснела и занялась установкой подноса на кофейном столике.

— У меня было достаточно свободного времени после переезда сюда, и я, как только начала зарабатывать столько денег в клубе, решила потратить их с пользой. В этот раз моих родителей не было рядом, чтобы запрещать мне получать степень по танцам, поэтому я просто сделала это. Я сумела уместить её в три года вместо четырёх.

Я подошёл к ней:

— Ты когда-нибудь станцуешь для меня?

— Я могу сделать это прямо сейчас, — сказала она, прижав руку к моей груди и толкнув меня на диван.

Она оседлала меня, широко расставив ноги, и мой член незамедлительно с интересом подскочил. Но её бёдра, прижатые к карманам моих слаксов, заставили меня вспомнить, почему я пришёл сюда в первую очередь.

Обхватив одной рукой талию Поппи и тем самым заставив её замереть, я достал из кармана небольшой свёрток, обёрнутый папиросной бумагой.

Она склонила голову, когда я протянул его ей.

— Это мой подарок? — спросила она, выглядя восторженной.

— Это… — я не знал, как объяснить, чем это было. — Он совсем не новый, — закончил я сбивчиво.

Развернув его, она уставилась на нефритовые чётки, уложенные в обёрточную бумагу. Она не спеша подняла их, серебряный крестик кружился в слабом освещении.

— Они прекрасны, — прошептала она.

— У каждого человека должны быть хорошие чётки. По крайней мере, так всегда говорила моя бабушка, — я переместил свои руки на внешнюю сторону бёдер Поппи, чтобы у меня была возможность смотреть куда-нибудь ещё, за исключением чёток. — Эти принадлежали Лиззи.

Я почувствовал, как её тело напряглось на моих коленях.

— Тайлер, — произнесла она осторожно. — Я не могу принять их.

Она попыталась отдать подарок обратно, но я поймал руку Поппи и сжал её пальцы вокруг чёток.

— После смерти Лиззи никто не захотел забрать что-то из её вещей, напоминавших им о том, чему она подвергалась в церкви. Её Библия, молитвенные карточки, свечи — всё это мой отец выбросил, — я вздрогнул, вспоминая его бешеную ярость, когда он узнал, что я достал из мусора её чётки. — Но мне хотелось сохранить что-то её. Я хотел оставить в своей памяти все грани жизни Лиззи.

— Разве ты больше не хочешь?

— Разумеется, но после того, как мы поговорили в ту ночь… Я осознал, что должен отпустить эту частичку её. И когда думаю о ней, ну, знаю, что ты бы ей понравилась, — я встретился с Поппи взглядом. — Она бы полюбила тебя так, как люблю я.

Губы Поппи приоткрылись, её глаза расширились с надеждой и страхом, но до того, как она успела отреагировать, я взял её пальчики в свои и сказал:

— Позволь мне научить тебя, как ими пользоваться.

Да, я был трусом. Я боялся, что она не скажет, что любит меня, и боялся, что она скажет, что полюбила меня. Я испугался ощутимой связи между нами, испугался нити, пронзившей мои рёбра и окутавшей моё сердце, которая также пронзила и окутала Поппи.

Её глаза не покидали моих, пока я перемещал её руку от её лба к сердцу, а потом к каждому плечу.

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, — сказал ей я. Затем положил её пальцы на распятие. — Теперь мы прочтём Апостольский символ веры (прим.: текст Апостольского Символа был всегда широко распространён в Западной Церкви и используется ныне в богослужении Римско-католической, Англиканской и некоторых иных протестантских, а также православных церквей западного обряда. Также он входит в состав молитвы розария)…

Мы молились вместе с ней, сидящей у меня на коленях, она негромко повторяла за мной, наши пальцы в унисон перебирали бусины чёток, и где-то во время чтения десятой части я осознал, насколько твёрдым был и насколько её соски проступали сквозь ниспадающую мягкую ткань майки. Я был осведомлён об этих больших глазах цвета ореха, о волнистых длинных волосах, о пытливом уме, что вглядывается в любого, и о каждом её выражении лица.

«Это любовь, — думал я изумлённо и мечтательно. — Это ощущается как установление креста. Ощущается как принятие новой жизни… Как Поппи Дэнфорс».

И когда произносил последние слова молитвы, я чуть не забыл, кому молился.

Славься Царица… Отрада и надежда наша.

Позднее, когда я двигался над ней и в ней, эти слова крутились в моей голове: слова, настолько неотъемлемые от Поппи, настолько неотделимо связанные с яркостью её ума и с раем её тела.

Святая. Царица. Отрада.

Надежда.