— Крокодил! — прошипел Милфорд.

Должно быть, Милфорд поступил неосторожно, когда так сразу и явно высказал свой интерес к этой фреске. Хотя, с другой стороны, — что же было делать? Мы ушли из Дарджилинга тайком ото всех и должны были обязательно вернуться к ночи иначе нас начнут искать. Поневоле приходилось сразу брать быка за рога.

Я и сейчас не могу понять — знал ли старый лама больше того, что рассказал нам. Но мы с Милфордом тогда ничего толком не узнали. Лама рассказал нам длинную историю, не имевшую, по-видимому, никакого отношения к тому, что мы искали. Да и переводчик наш, как говорится, оставлял желать много лучшего. Он бубнил на ломаном английском языке что-то насчет Великого Ламы и сострадательного духа, потом — о горных богах, над головой которых восходит и заходит солнце… Может быть, эта краснолицая фигура с солнцем вокруг головы и изображала горное божество, — по крайней мере, так я заключил. Милфорд вначале внимательно слушал переводчика; он явно злился, и я уж начал побаиваться, как бы он не наделал глупостей. Но постепенно глаза его приобретали отсутствующее выражение. Он понимал перевод лучше меня и, видимо, все более убеждался, что мы потерпели неудачу.

От удушливого дыма и прогорклого запаха меня начало мутить. Я уже мечтал только о том, чтоб поскорее выбраться из этого подземного зала и вдохнуть свежий воздух. Тайна перестала меня интересовать.

Хочу напомнить — я тогда вообще не понимал, что именно мы ищем, не знал, в чем секрет пластинки. Я даже приблизительно не догадывался, с чем все это связано, и участвовал в поисках больше из симпатии к Милфорду. Милфорд же, должно быть, с самого начала понимал, в чем суть. Мне он не раскрывал тайны, возможно, опасаясь, что я найду это слишком фантастическим и отступлюсь, — а моя помощь ему была нужна. А, может быть, он просто не знал, как впоследствии все повернется, и не хотел заранее связывать себя: ведь в таком важном деле мог возникнуть вопрос о приоритете… Это я предполагаю еще и потому, что вспоминаю, как резко изменился Милфорд с того дня, как увидел пластинку Анга. Куда девалась его небрежная ирония, невозмутимость, чисто английская сдержанность, — он стал похож на азартного игрока, готового бросить на карту все состояние.

Мы вышли из храма очень раздосадованные и сбитые с толку. Милфорд еще спросил сопровождавшего нас ламу насчет источника — откуда он взялся, этот источник в горах? Ответ ламы тоже не совпадал с легендой, рассказанной Ангом. Источник начался от слезы, которую уронил сострадательный дух, глядя на несчастья людей. Да и места тут были уж слишком мирные, зеленые, цветущее, без следов обвала, взрыва, «небесного огня». А ведь если у легенды имелись реальные основания, то на местности можно было бы заметить хоть какие-нибудь признаки пребывания Сынов Неба.

Лама стоял в дверях храма и смотрел на нас своими узкими бесстрастными глазами.

— Смеется он над нами, готов пари держать, — проворчал Милфорд. — Но ничего не поделаешь, надо уходить, а то не поспеем до ночи в Дарджилинг.

Последнее впечатление от этого места оказалось совсем тягостным. Пока мы стояли у храма, у самых наших ног, откуда-то из-под земли, раздался приглушенный протяжный стон. Мы так и подскочили. Но проводник остался спокоен. Он сказал что-то Милфорду, и тот досадливо мотнул головой.

— Это отшельник там сидит под землей. Вот его окошко, он показал на узкую щель в стене храма. — Он там замурован и никогда не должен видеть солнца. Вот, полюбуйтесь!

Из щели высунулась человеческая рука в черной перчатке она беспомощно шевелила пальцами. Мальчик, прислуживавший ламе, метнулся в глубь храма и вскоре принес чашу с водой. Рука взяла чашу и осторожно унесла ее в щель.

— Видите, он надевает перчатку, когда должен высунуть руку. Ни одна часть его тела не должна попадать на свет, — говорил Милфорд.

— Но ведь они сами на это соглашаются, — заметил я. — Это все же не самое страшное проявление религиозного фанатизма.

Проводник что-то сказал. Я плохо понимал его английский язык.

— Вот видите! Он говорит, что не всегда отшельниками становятся по доброй воле. Иногда родители делают сына отшельником по обету, насильно. Вы себе представляете — достигнет юноша восемнадцати лет, и его вдруг на всю жизнь бросают в узкую зловонную яму, навсегда лишают света, воздуха, общение с людьми… на него даже после смерти нельзя смотреть людям. А вы говорите — не самое страшное! Нет, это ужасно!

Мы двинулись назад, по той же тропинке среди зарослей.

— О каком это сострадательном духе говорил лама? — спросил я, когда мы вышли на широкую дорогу и смогли идти рядом.

— О, это целая история! — откликнулся Милфорд. — Считается, что сострадательный дух воплотился в Великого Ламу. Это ему и поклоняются ламаисты. К тому же он создал и тибетцев. Дело было примерно так. Через Гималаи шел царь обезьян. В снегах он встретил горную дьяволицу и женился на ней. И вот однажды их потомство встретил сострадательный дух… Вы разве не видели изображение этого духа в комнате сестры Анга? Такую фигуру с десятком голов разного калибра, с уймой рук и двумя ногами? Ну, вот, сострадательный дух дал юным обезьянам волшебные зерна. Когда обезьяны съели эти зерна, шерсть их начала становиться все короче, хвосты исчезли, обезьяны заговорили — словом, они сделались людьми.

Меня эта легенда заинтересовала.

— А вы не думаете, Милфорд, что все это каким-то образом связано со «снежным человеком»? Все эти цари обезьян, горные дьяволы, человекообезьяны?

Милфорд в раздумье покачал головой.

— Нет, вряд ли. Тут уж, по-моему, скорее другая подоплека — история царя Сронгцаня Гамбо. До VII столетия тибетцы были совершенно диким народом — ходили в шкурах, мазали лицо красно-коричневой краской, приносили человеческие жертвы. Были они разделены на маленькие племена, вроде шотландских кланов, и все время дрались между собой. В конце концов, они заняли даже большую территорию, принадлежавшую китайскому императору. Тот вынужден был заключить с тибетцами мир и, выполняя одно из его условий, выдал свою дочь замуж за этого самого Сронгцаня Гамбо. Молодой царь очень быстро перенял от супруги иностранные манеры, построил ей роскошный дворец, оделся в шелка вместо шкур, отменил обычай красить лица. Сронгцань Гамбо, несомненно, принес много пользы своему народу. Он ввел в этой стране грамоту, отправил юношей учиться в Китай, научил своих соотечественников делать вино, ткать шелка, строить каменные дома и многому другому. Но, к сожалению, китайская супруга тибесткого повелителя (как и другая, родом из Непала) была буддисткой. Обе они постарались обратить своего мужа в буддизм… Да, так вот эту легенду о происхождении тибетцев можно, пожалуй, связать с реформами Сронгцаня Гамбо: исчезновение шкур, появление письменности… Похоже на истину, не правда ли?

Тут мы подошли к мостику через пропасть. Я остановился. Нога болела, я устал и чувствовал себя просто не в силах снова переправляться по этой чертовой висюльке.

Однако Милфорд, к моему стыду, очень быстро и легко перебежал на ту сторону, балансируя на шатких бревнах. Мне ничего не оставалось, как последовать его примеру, и я, проклиная все на свете, ступил на бамбуковые стволы.

На этот раз все шло хуже. Бежать я не решился, а становиться на четвереньки было неловко, хоть и очень тянуло.

— Смелее! — крикнул мне Милфорд. И в эту минуту я упал. Нога проскользнула между бревнами, и я почувствовал резкую боль.

Упал я, к счастью, вдоль моста, а не поперек. Но и то у меня появилось ощущение, что я вишу в воздухе. Бамбук угрожающе прогибался, глубоко внизу ревела и пенилась река, а я лежал, беспомощный, словно связанный, и не знал, что делать.

Прибежал проводник, помог мне подняться, и я, охая от боли, дополз до берега. Милфорд был встревожен, — должно быть мое падение показалось ему со стороны достаточно. эффектным. Он ощупал мою ногу в щиколотке. «Вывих» — определил он, и, подумав, изо всей силы рванул ногу к себе.