— Зато у нас есть сибирский кедр, он не хуже, — ответил я. — Но знаете ли вы, Луис, что наш народ прямо-таки жить не может без картофеля? А ведь родина картофеля — как раз Южная Америка.

— Вот как! — пробормотал смущенный Мендоса.

Он так настойчиво возвращался к этой теме и говорил с такой горечью, что ясно было — это для него наболевший вопрос. Я время от времени подливал масла в огонь. После очередного выпада Мендосы насчет несходства вкусов у людей я показал ему на крытую соломой глинобитную хижину арендатора — инкилино, как их здесь называют. В этих жалких жилищах с земляным полом, похожих больше на сараи, люди живут тесно, невероятно грязно и впроголодь. А рядом — громадные поместья асьенды, прекрасно благоустроенные, с разветвленной оросительной системой; амбары для зерна, винные погреба, конюшни и коррали, окотные дворы и мастерские, навесы для сельскохозяйственных машин и силосные башни; виноградники и пастбища; и все это — на площади, которой мог бы позавидовать любой из наших колхозов. Одна такая асьенда — Рио-Колорадо близ Сант-Яго, занимает 160 тысяч гектаров; 375 поместий имеют площадь более 5000 гектаров. Мелких поместий тут мало; в чилийской долине 98 процентов площади принадлежит крупным помещикам, составляющим всего 3 процента населения. Я об этом читал еще на корабле, а теперь увидел воочию эти красивые усадьбы, обсаженные эвкалиптами и ломбардскими тополями, обставленные с большим комфортом и даже роскошью (мы побывали в одной из них), — и тут же, на этой земле, ряды хижин, мало похожих на человеческое жилье, в которых, тем не менее, живут люди поколения за поколениями.

Вот на эти социальные контрасты, не менее резкие, пожалуй, чем в Вальпараисо, я и указал Мендосе.

— Как вы думаете, Луис, эти несчастные инкилино живут вот так потому, что эта жизнь воплощает их представления о счастье? Вы не думаете, что им больше понравилось бы жить в усадьбе и что а этом их вкусы могли бы вполне совпасть?

Мендоса невесело усмехнулся.

— Не надо шутить, Алехандро! Инкилино живут очень плохо, очень!

— У нас в России тоже были крепостные, а теперь их нет, сказал я.

— Но инкилино — вовсе не рабы! — живо отозвался Мендоса. — В Чили нет рабства!

— А почему же они не уходят от хозяина, почему всю жизнь надрываются и голодают на том же месте? Почему они не ищут счастья — ведь они же люди?

— Им некуда идти, — сказал Мендоса, не реагируя на мою иронию. — В другой асьенде их не примут на работу, раз они ушли из одной: у хозяев круговая порука, да и своих рабочих хватает. Свободной земли в Чили нет. Идти в город? Некоторые так и делают, но ведь там тоже трудно найти работу. Инкилино все это знают, и редко кто пробует уходить. Да и привыкли они…

Он сидел, сгорбившись; скорбные складки легли вокруг его подвижного яркого рта. Мне стало жаль его.

— Луис, да что с вами? — спросил я, кладя ему руку на плечо. — Такой вы мрачный, что я думаю: не случилось ли какой беды?

Мендоса поднял голову и посмотрел мне в глаза.

— Да, Алехандро, беда со мной случилась! И я давно хотел поговорить с вами откровенно.

Я сел рядом с ним на плоский камень, под тень тополя. Перед нами тихо струилась вода канала. Неподалеку, на каменистых лугах, засеянных альфальфой (люцерной) бродило стадо коров.

Мендоса говорил путано, и я долго не мог сообразить, в чем дело. Потом понял. Эта пластинка с загадочными письменами долго казалась ему ключом от затерянной сокровищницы. Кому принадлежали сокровища — инкам или небесным гостям, не все ли равно? Инкских государей к тому же называли Детьми Солнца; поэтому, когда Мендоса слушал разговоры немца и швейцарца (да и наши вначале), он был убежден, что речь идет именно об инках, о тех загадочных сокровищах, которые так долго искали испанцы после завоевания Перу.

— Ведь они так и не нашли ничего — только то, что было в сокровищнице дворца и в храме! Они все время доискивались откуда же взялись эти груды золота, когда кругом ничего нет? Но так и не узнали! А ведь где-то они есть, эти сокровища инков? Кацик дал испанцам зато, чтоб они сохранили ему жизнь, золота, сколько они потребовали, — до черты, проведенной на стене. Но ведь не отдал же он последнее золото, не оставил же свое государство совершенно нищим, правда, Алехандро?

— Ну, допустим, — сказал я, хотя меня еще один вариант легенды об Эльдорадо мало интересовал. — Что ж из этого?

— То, что я хотел найти эти сокровища. И думал, что судьба дала мне в руки ключ от них! Я верил в золотой клад, как в счастье всей своей жизни! А теперь… а теперь вы говорите, что там нет золота, а есть Черная Смерть и… и все для науки! Но меня такая наука не интересует, я уже говорил! — и он в отчаянии закрыл лицо руками.

Признаться, в эту минуту я жалел не столько Мендосу, сколько себя и своих товарищей. Мне показалось, что вся эта сцена служит прелюдией к тому, что Мендоса откажется провожать нас в горы. Но оказалось, что я неверно понял его. Мендоса сейчас же добавил, что сам пойдет с нами и даже очень охотно: он рад помочь благородным людям, спасшим его от смерти; и к тому же эта работа не хуже других — трудная, но зато хорошо оплачивается… Но все его мечты о счастье рухнули, и он думает, что ему на роду написано остаться бездомным бедняком.

— Да разве вы бедняк, Луис? — удивился я.

— А разве нет? — горячо воскликнул Мендоса. — О, конечно, я одет лучше, чем инкилино, я не пью грязную воду и не ем их ужасную похлебку — нашу знаменитую чилийскую касуэлу! Но у меня нет дома и нет никакой опоры. У меня в банке лежат гроши на случай болезни. И то, если я долго проболею, то денег этих не хватит. Вот как живет Луис Мендоса! И все потому, что не везет! — Он с азартом стукнул кулаком по колену. — Не везет, Алехандро!

— Но, по-моему, с экспедицией вам все же повезло, — сказал я. — Ведь если мы добьемся успеха, то о вас будет говорить вся страна — да что вся страна, весь мир узнает ваше имя!

— Почему? — недоверчиво спросил Мендоса.

— Да ведь это величайшее научное открытие, а вы помогли в таком деле!

Я, правду сказать, не был вполне уверен, что Мендоса заслуживает в этом деле мировой славы, но хотел приободрить его. Я рассказал ему для примера о судьбе Норки Тенсинга, скромного непальского горца, а теперь национального героя Индии. Этот рассказ поразил Мендосу.

— К вам будут ездить корреспонденты! Вы будете рассказывать им всю эту историю. Вы будете водить их в то место, где нашли пластинки!

— Туда они не пойдут, — задумчиво пробормотал Мендоса. Туда тяжело идти.

Но глаза его уже загорелись, он выпрямился и принял молодцеватый вид.

— А ведь это, наверное, правда! — сказал он. — Слава… что ж, это тоже может дать свободу!

После этого разговора Мендоса повеселел, на лице его часто появлялась мечтательная и счастливая улыбка. Когда мы добрались до Сант-Яго, он заявил, что совершенно здоров (и правда, ребро уже срослось, в ноге трещины не оказалось), и целыми днями водил нас с Машей по городу.

В Сант-Яго было уже лето. Мы объедались клубникой, фигами и вишнями, бродили по прекрасным тенистым улицам этого древнего города, заходили в его великолепные мрачные соборы и в старинные дома, построенные на староиспанский лад с мавританским оттенком: с внутренними двориками-патио, с фонтанчиками и зеленью. Поднимались мы и на знаменитый холм Санта-Лючия, где в XVI веке разбил свой военной лагерь Педро де Вальдивия, основатель Сант-Яго; теперь здесь поставлен ему памятник. Богатый чилиец Мартинес превратил этот холм в чудеснейший сад. Там густо разрослись деревья, благоухают цветы; на холм ведет удобная дорога. Мы сидели в ресторане на холме и восторгались, глядя сквозь густую зелень на алые в закатном свете снежные вершины, висящие словно совсем рядом в хрустальном воздухе.

— Сеньор Мартинес был, наверное, необыкновенный человек! — сказал Мендоса. — Он потратил такую массу денег и труда, чтоб сделать подарок городу и стране…

— Он был, наверное, счастлив, когда увидел, как хорошо получилось, — поддразнил я Мендосу. — А? Наверное, не менее счастлив, чем тот, кто изобразил на своем теле историю Робинзона Крузо?