Англичане, четырехкратные чемпионы мира и Европы, увидев в 1969 году катание Пахомовой с Горшковым, поспешили завершить карьеру. Уходя, они заявили, что именно эти русские сейчас показывают направление, по которому мировые танцы на льду станут развиваться в следующем десятилетии.

Гордые британцы так и сказали: «Мы уходим, чтобы уступить место новым законодателям всемирной танцевальной моды».

Мила и Саша стали чемпионами через год, в Югославии, в маленькой, камерной Любляне. И в том же году поженились.

Тут обязательно надо отметить, что на рубеже 60-х и 70-х годов Людмила Пахомова была самая желанная невеста в столице самой большой страны мира.

Жила семья Пахомовых в потрясающей квартире в комплексе гостиницы «Украина». Училась Мила в одной из лучших языковых школ Москвы, что через дом от нее, на Кутузовском проспекте. И потому девушка очень хорошо знала английский. Это большая редкость среди наших спортсменов, в те годы – особенно. Ее мама-врач потрясающе шила. Мила всегда была одета необыкновенно стильно. Первое время и костюмы для выступлений Пахомовой выполняла ее мама.

Позже, конечно, мы привлекли лучших художников страны. И «Вологодские кружева» специально для нее создавали дизайн.

Мать Милы была очень красива. Вспомните картину «Незнакомка» Ивана Крамского – вот вылитая Пахомова-старшая. Отец сильный и властный человек. Он был вице-президентом Международной федерации авиационного спорта. Орденоносец, влиятельный и жесткий. Ноги все поморожены были, сбил много самолетов в войну, но звезду Героя ему дали не за сбитых фашистов, а за подвиг после войны.

Понятно, что у этой красивой и умной девочки были все шансы влиться в ряды московской золотой молодежи. Но она не стала звездой поколения стиляг, потому что ей было суждено стать первой олимпийской чемпионкой в танцах на льду.

Пахомова была из породы тех, кто не может не кататься. Я всегда ищу таких. Находить их всё труднее. Сегодня – совсем мало. Сейчас у меня первым делом спрашивают, сколько можно получить за победу и какую потом станут платить стипендию.

В общем, у девочки оказались очень правильный отец и потрясающая мать.

Пока они с Сашей притирались друг к другу и ко мне, было много проблем. Однажды Мила психанула, пришла домой и что-то наговорила папе такое, что он решил позвонить нам домой.

К телефону подошла я. Генерал мне начал что-то выговаривать. И тут трубку у меня забирает мой муж Толя. И говорит: «Если вы еще раз позвоните тренеру Чайковской с такими глупостями, ваша дочь в ее группе заниматься не будет! Тренер лучше вас знает, что можно и что нельзя вашей дочери!»

Генерал после этого с Чайковским еще года три водку пил.

И надо отдать должное их семье: ни отец Пахомовой, ни мать больше ни разу не вмешивались в тренировочный процесс. Притом что вообще для родителей фигуристов это свойственно – практически для всех – с утра до вечера вмешиваться и пытаться что-то подсказывать тренеру, поскольку они, как самые родные люди, лучше знают возможности своего бесценного дитя.

Ну а притирка у Пахомовой с Горшковым продолжалась до последнего дня.

Трепетную лань Милу впрягли в одну телегу с тем, кто не сопротивлялся, не вступал в дискуссии на каждом шагу, как водится в нашем виде спорта, а тащил этот тяжкий воз без рывков – упорно, сильно, по-мужски. Саша не тянул на себя одеяло никогда. Именно это и позволило Милке полностью раскрыться.

У нее не было другого выбора, как принять эту ситуацию и жить в ней. Пахомова безумно хотела, чтобы их пара начала выигрывать. И на этом безумном желании нам и надо было вылезать.

Да, моя рука их жестко направляла. Да, я пресекала попытки бунтов.

Этот быстрый, феноменальный рост Саши – в моей практике, наверное, оказался единственным – стал восхождением на Эльбрус. Горшков шел вперед семимильными шагами. И он всегда был очень надежным.

Теперь все говорили, что Чайковская с Пахомовой так плотно встали с двух сторон от Горшкова, что ему уже ну никак не упасть.

Разумеется, все свои знания, полученные в ГИТИСе, я на открытом катке передавала Миле с Сашей. Они получали полноценные уроки хореографии. Я им вбивала это в головы и в ноги. Но танцы-то были другие! Никаких специализированных печатных изданий, никаких видеомагнитофонов. Я просила англичанина Лоуренса Демми, четырехкратного чемпиона мира и одного из руководителей Международного союза конькобежцев (ИСУ), привозить нам распечатки фигур. Мы же в Советском Союзе не знали ни позиций, ни куда ехать, ни как ехать.

Я понимала прекрасно, что ни британскую стать, ни филигранную технику мы британским же оружием победить не сможем. Наши пары и тогда катались, и сегодня катаются по-другому – другая школа, переделать ее невозможно. Но все равно необходимо было стать на их базу. А потом уже на этой классической, английской основе что-то впечатляющее мир сделать самим.

И вот тогда я замахнулась на «Озорные частушки» Родиона Щедрина, ставшие потом всемирно знаменитыми.

С Щедриным я и прежде была знакома. На всякий случай напомню, что он автор семи опер, пяти балетов и трех симфоний. И вот великий Щедрин, когда я к нему обратилась, мне сразу сказал «да!»

За согласием молодого классика использовать фрагменты его музыки я приезжала в их с Майей Плисецкой квартиру на улице Горького. Резали композицию по живому. Родион вообще живо интересовался танцами на льду и помогал увлеченно.

Когда мы показали «Озорные частушки» на чемпионате Европы и мира, было очень сложно убедить в первую очередь судей, что этот танец – русский. Никакого жанра этнографического танца тогда не было. К тому же щедринские частушки непросто ложились в ледовый танец даже по размеру.

После «Озорных частушек» (я, кстати, на них делала постановку на третьем курсе ГИТИСа) многие наши композиторы захотели, чтобы мои фигуристы взяли их музыку. Популярность дуэта Пахомовой с Горшковым в Советском Союзе была сумасшедшая.

Позже, когда у нас оригинальным танцем стала самба, Азарий Плисецкий, младший брат Майи (который тоже с матерью был в ссылке в Чимкенте, но раньше нас – такие пересечения судеб!), привел к нам на каток «Кристалл» в «Лужники» компанию испаноязычных танцоров-профессионалов. Азарий был женат на знаменитой балетной приме Кубы, мировой звезде Лойпе Араухо. И вот эта страстная кубинка жарким московским летом показывала нам, что такое настоящая латиноамериканская самба.

Если кто-то начинал рассуждать, что движения испанского, кубинского танца нельзя перенести на лед – я смеялась: очень даже можно! Я так хорошо это делаю! Да мне прямо никто и не смел сказать про «невозможность переноса» – я просто брала и переносила.

Мы вырывались за рамки принятых тогда танцев. Либо это выходил блюз с каким-то джазовым акцентом. Либо это шел вальс – и можно было твит-степ пристегнуть. Короче, это были настоящие танцы, а не отточенные движения вымуштрованных аристократов на льду под рафинированную музыку.

Сформировавшийся на традициях российского имперского балета великий Касьян Голейзовский переносил балетные па на лед. Он был мастер «перетекающих движений». Именно Касьян мне поставил выходной цыганский танец из «Дон Кихота» на льду стадиона «Юных пионеров», которого сейчас уже нет. Там стоял холод собачий, а он все твердил: «Давай, пробуй! Ну как это ты не можешь на льду повторить?!»

Я молодая была, а Голейзовский мне повторял, чтобы вбить в голову: «Удивительные возможности открывает фигурное катание. Я на сцене «теку» своими скульптурными композициями. А на льду это воплощается легче и эффектнее. Вам и делать ничего не надо. Вы уже набрали на ледяном зеркале скорость и улетели…»

Когда многие годы спустя мы сидели в жюри ледового шоу на телеканале «Россия», Коля Цискаридзе говорил мне о том же: «Господи, мне бы эту скорость, я ее всю жизнь набирал на сцене Большого. Я бы такое творил!»

Когда я привела в ГИТИС, как когда-то привели и меня, к своему педагогу Захарову Людмилу Пахомову, я сказала: «Вот будущая чемпионка мира и Олимпийских игр. Ей необходимо то образование, которое дает ГИТИС».