Мальчик даже не шевельнулся.

- Ты что, оглох?

Ученик молчал. Тот страшноватый румянец опять выбежал на скулы учителя, синие губы дрогнули.

- Встань, дубина!

Съежившись, не поднимая головы, "дубина" встал.

- Что за бунт? Что за комедия? - грохнул кулаком об стол. - Кому говорю?

- Агай, агай! - рванулся было с места Курбангали.

- Не пищи, цыпленок осенний! Жди, когда спросят. Медленно поднялась склоненная бритая голова, холодный, даже гневный взгляд уставился на учителя. От этого взгляда у Махмута кровь вскипела, в голове помутилось. Замученный болезнью, он, и без того взбалмошный и вспыльчивый, потерял волю, уже не мог держать себя в руках. Спокойствие Кашфуллы, которое восхищало его, сейчас пробудило злобу, привело в негодование. Перехватило дыхание. Вот-вот, казалось, хлынет горлом кровь.

- Открой рот! Хоть слово скажи, окаянный! Ты у меня заговоришь, отступник!

Круглая бритая голова отвернулась в сторону.

- Ну тогда и от меня жалости не жди! - Махмут схватил свою длинную палку. Взлетела палка, и тогда Курбангали закричал в отчаянии:

- Не бей его! Не бей! Не бей! Рука с палкой медленно опустилась.

- Вчера у них единственная корова пала, - сказал побелевший от страха мальчик. - Всем домом сидят убиваются. Отец их говорит: "Бог нас покарал за то, что Кашфулла из медресе убежал".

Нурислам, как обычно, дал пояснения:

- Тяжело телилась, надорвалась и умерла. Теленок-то двухголовый родился и на трех ногах. Лежит на соломе, ни одной головы поднять не может. Сам видел.

Странная, пугающая эта весть до мальчишек дошла не сразу. Они еще от прежнего крика очнуться не могли. Кашфулла все так же неподвижно стоял на месте. Учитель сел на стул, двумя руками схватился за узкий высокий лоб. Долго так сидел, потом сказал тихо:

- И адвокат нашелся, и враль-свидетель тут как тут. Негромко сказал, но услышали все. А ведь трехногий теленок о двух головах и впрямь был. Правду сказал Нурислам, а оказался вралем.

Учитель махнул рукой: все, мол, перемена. Тихо, благонравно выходили дети из класса, но вырвались на улицу - и поднялась суматоха. Сначала они обступили Курбангали, затолкали, задергали, хотя смысла и не поняли, слово "адвокат" показалось им очень ловким, удобным, таким сподручным. Они закричали, переиначивая каждый на свой лад:

- Адвокат!

- Акманат!

- Адбанат!

Тут шустрый Ягафар ухватил его за тонкий нос.

- Адвокат Курбангали!

- Адвокат!

И новое это прозвище к отзывчивому тщедушному Курбангали прилипло сразу, моргнуть не успел. Больше про "шапчонку" никто и не вспомнил.

Покончив с Адвокатом, взялись за Нурислама.

- Так сколько голов ты видел у теленка?

- Шесть голов, семь хвостов?

- Это - див, коли шестиголовый!

- Ребята, Нурислам дива видел!

- Что, Нурислам, испугался?

- Еще как, полные штаны!

- Враль-свидетель!

- Враль! Враль!

- Нас два, вас двадцать два! - закричал Нурислам. - Нам вас словами не взять, горлом не перекричать. Пойдем, посмотрим, коли не верите. Вон, пусть Кашфулла сам скажет... - он посмотрел по сторонам. Глядит - а Кашфулла уже в проулок Ярмухамета заворачивает.

После уроков мальчики решили посмотреть на это чудо собственными глазами. Гариф-агай хоть и поворчал немного, но разрешил. "Ладно, пусть, безвинные дети, им можно..." - подумал, наверное. Но взрослых и близко не подпустил. "Это вам не зрелище, не цыган с медведем, нашли на что глазеть..." К вечеру теленок отдал душу.

Так слова Нурислама вышли правдой, а сам он - стал Вралем. Прозвище это досталось ему на всю жизнь, порою оно даже громче настоящего имени звучало. Говорили с удовольствием, в полный рот: Вра-аль.

Учение шло до весны, до той поры, когда в оврагах побежали ручьи. Учителю Махмуту становилось все хуже. Рухнул на перину и лежал, кровь сплевывал. Пролежал так трое суток, и отец Нурислама Заяц Шайми уложил его на разложенную в дровнях перину, накрыл сверху пестрым, в красных цветочках одеялом и повез куда-то в верховья Уршака, в родные его места. Испытанный, привычный к оглоблям серый жеребец шел и шел, тянул усердно, на взгорьях по самые бабки в грязи увязал, в низинах тащился по самое брюхо в воде. Белой пеной покрылся, черным потом омылся, но устали не выказал. И Махмуту тащиться по бездорожью было тяжким мучением. Но на другой день полегчало, в глазах затеплился свет. Лежа навзничь, он полным, охватным взглядом смотрел на небо, каким-то чудом сумел глубоко вздохнуть. Само ясное голубое небо, казалось, вплыло ему в грудь. В отчий край возвращался человек, к родному чернозему. Старший брат Махмута, единственная на земле родня, мутавали*, приветливо встретил, охотно принял его. Так что нельзя сказать, что Шайми оставил учителя безнадежным.

* Мутавали - ведающий хозяйством мечети.

Однако в наши края ни сам Махмут не вернулся, ни вестей о нем не пришло.

В следующую зиму из школьной трубы дым уже не вился. Адвокат перенял у отца ремесло, взялся шить "жалкие" шапчонки, понемногу становился помощником в доме, а потом сам, своим разумением, выучился валять войлочные шляпы. Враль же подручным отца отправился в город, занялся извозом, сразу вытянулся, раздался в костях. Кашфулла с год примерно все ходил по двору, как курица, глаз от земли не поднимал, потом положил в холщовую котомку каравай хлеба, пару новых лаптей и тоже ушел из аула. Отец круто против не пошел, мачеха особенно не тужила, а у взрослых отделившихся братьев своих забот с избытком. Тоже, наверное, подумали: "Пускай, нужда сено есть научит, глядишь, и наш упрямый братец присмиреет, за ум возьмется". Ушел не от обиды и не вперекор. Просто увязался за одним заносчивым их сватом, который то ли золото где-то на Урале копал, то ли медь. "Я там мальчишку вашего, словно церковный купол, в золото обмакну. Богатым вернется", посулил расщедрившийся сват. Однако всем было невдомек: отчего же сам-то до сих пор не озолотился?

В тот год, в самый разгар жатвы, германец начал войну.

ВРАГ ВЕРЫ МОЕЙ - ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ МОЙ...

Ушел Кашфулла и пропал. Не то что золоченым куполом, луженым даже чайником не вернулся. Свата, щедрого на посулы, тоже след пропал. Война судьбы людские смешала, все дороги запутала. Ночами не спал Гариф-агай, ждал сына. "Может, хоть в лихие эти времена родимая земля назад потянет?" думал он. Душа изнывала, корил себя: "Младшенького, с не окрепшими еще крыльями, взял и выпустил из гнезда". И мачеха с ним заодно тревожилась, спрашивала порою: "От Кашфуллы вестей нет ли, отец? Нынче во сне его видела, да ясно так". Гариф жене верит. Потому что она никогда не обманывает. На душе становится легче. Но месяцы идут, годы проходят, и душа начинает свыкаться, смиряться...

Нужно сказать, что в мальчишеских забавах Кашфулла не верховодил, задора играм не прибавлял. В спорах, в мальчишеской суматохе сверстники порою его и не замечали. Но ушел он - и куда ни глянь, всюду нужен Кашфулла. Лошадей ли в ночное гонят, на Акманай ли рыбачить идут, в сабантуй ли за оврагом играют, шар ли из конца в конец, улицы гоняют - все кажется мальчикам, что одного человека не хватает, каждый раз одно место пустое. Долгое время Курбангали с Нурисламом совсем осиротевшими ходили. Но пыль времени и не такие следы заметала. Сначала с германцем воевали, потом внутренняя усобица на годы растянулась. Мальчишки в косяк джигитов вошли, девочки стали невестами.

Враль и Адвокат, как и прежде, при случае подтверждали свои прозвища. Хоть и редко, но возвращались домой калеки - безрукие, безногие, слепые. Расходились по аулу баиты про войну, горестные песни-плачи, приличные и неприличные частушки и всякие злые анекдоты. Видать, этот Дильми, внук рыбака Насыра, не лежебочничал. Впрочем, и без него сочинителей порядком развелось.

В ту зиму, когда скинули царя, случилось событие оглушительное. Узнали - чуть с ног не попадали. (От того, что где-то далеко скинули царя, народ особо не убивался. Одного скинули, так другого посадят. Не впервой.) А вот наша история - такого прежде глазами не видывали, ушами не слыхивали. Из улицы в улицу, из аула в аул верхом на конях разнесли эту весть.