Слабость.

Давно привык видеть их лица: бледные и равнодушные в свете настольных ламп. Руки с коротко остриженными ногтями, безучастный взгляд двух льдин на белой равнине крайнего севера. Они, как белые ситцевые киты, тонущие в бумажных океанах.

Стерильные, бездумные, бессердечные.

Я почти смирился с мыслью, что одинок и идти мне некуда, кроме крошечной комнатушки, спрятанной в чреве одного из многоквартирных домов на западе Лондона. И это не плохо. Каждый день, когда я трезв, могу видеть закаты. Разноцветное безумие в небе. Алые цветы. Вдыхать шлейф духов ветра, когда он врывается в комнату сквозь старые рассохшиеся рамы.

Но я не смотрю. Когда я трезв — это значит лишь то, что не нашлось денег на наркоту.

И тогда вечер застает меня в пути к одной из маггловских клиник, где раз за разом я предъявляю поддельный документ, спасающий меня от страшных ломок — справку, которая дает мне право на укол морфия.

…

Закончив заполнять карточку, тучная медсестра выплывает из-за стола и подходит ко мне, сидящему на кушетке. Любая из них, каждый раз разных, понимает — той болезни, что указана в карточках, не существует, и я… просто пришел за дозой.

Молчу на немой вопрос, взглядом указывая на оголенное предплечье. Тень брезгливости торопится проскользнуть по лицу медсестры, но женщина все же берет меня за руку. Серая змея медицинского жгута привычно сжимает сосуды, и я доволен. Всё это значит, что скоро станет легче, пересохнет струйка пота, бегущего по спине, уймется дрожь больше похожая на землетрясение.

Прежде, чем сделать укол, медичка задерживает взгляд на моем лице и, стараясь придать голосу твердости, торопится предупредить:

— Ты только здесь не отрубайся. Уходи потом поскорее.

Я киваю, не в силах думать ни о чем, кроме шприца, наполненного прозрачной жидкостью.

Она все медлит и ведет по венам, чуть нажимая, разыскивает ту самую, верную. И это больно, я знаю, что…

— Все выжег, ни одной не осталось, — озвучивает она за меня и, хмурясь, ослабляет шнур, — давай другую руку.

И в каждом жесте, взгляде, слове ее брезгливость. Она бы сама сейчас вытерлась дезинфицирующим тампоном, она бы даже вымылась, прополоскалась изнутри, но не может вслух высказать своих мыслей. Под печатью на моей справке тонкая неровная подпись: профессор Блейз Забини.

Большая шишка.

Бывший школьный приятель — маговская шлюха, торгующая смертью и в мире волшебников, и среди простецов. И если среди чародеев подобное карается поцелуем дементора, то среди магглов спрятаться не в пример легче. Да и прибыльнее.

Он не берет с меня денег то ли из жалости, то ли в своих целях, а может быть понимает, что взять с меня нечего, ведь имущество Малфоев конфисковали сразу после смерти матери и ареста отца, а я… так и остался на улице…

Один.

Сначала все шло вроде бы неплохо. Помогали старые друзья, приятели, у которых можно было перекантоваться неделю-другую. Нотты, Креббы, Гойлы — все они избежали правосудия, и они относились ко мне — сыну старых друзей, как к дорогому гостю и… через некоторое время намекали, что пора бы уже и честь иметь.

Я имел ее до тех пор, пока не встретил в одном из баров школьного друга Блейза Забини. В отличие от меня, донашивающего старые мантии и костюмы, приятель выглядел франтом. Деньги у него тоже водились, причем немалые, судя по тому, как плотно был набит объемный кошелек золотыми галеонами.

Чувство зависти змеей зашевелилось в животе, хотя Забини не вызывал во мне столь острой неприязни, как остальные, чьи родители избежали ответственности. Ведь вся семья приятеля, так же обескровленная, отбывала немалый срок в Азкабане. Он сам избежал подобной участи лишь потому, что в момент финальной битвы находился в Хогвартсе.

Глядя, как я давлюсь очередной порцией дешевого виски, и видимо перехватив мой взгляд, путешествующий по его тарелке, он, внимательно оглядев меня с ног до головы, протягивает меню.

— Угощаю, Малфой, — приглашает он.

— Спасибо, друг, — ответил я, и будто оправдываясь, быстро добавил, — сейчас дела идут не очень хорошо. Пока вся эта шумиха вокруг нашей фамилии не утихла, я не могу даже работу найти.

Голос мой звучит жалким, и хотя я пытаюсь придать тону гордости, у меня плохо выходит. Друг смотрит, и во взгляде его проскальзывает что-то холодное, непонятное, вслух же он говорит:

— Работу говоришь? С каких это пор Малфои встали на биржу труда?

— Редко читаешь газеты, Блейз, — горько усмехаюсь я, — иначе бы узнал, что я последний из Малфоев, оставшийся на воле.

Остаток ужина помню смутно, лишь несвязные хмельные фразы и длинная очередь бутылок. Я был пьян, но не от количества спиртного в крови. Слишком уж сильно напомнил тот вечер, прошлую мою жизнь, и так же не деликатно указал, что прежнего меня уже никогда не будет.

Закуски сменялись новыми блюдами, и обоняние тревожил аромат любимых приправ. И когда чуть позже за столом оказались две ярко-накрашенные ведьмы, которые были бы не прочь поехать вслед за щедрыми господами, я с трудом вспоминал под женскими руками, путающими мои волосы, что не могу провести с ней время в роскошных спальнях Малфой-Мэнора.

Это противно, и маской ярость проступает на лице. Мне нужен лишь повод, и когда эта тварь говорит что-то о моей худобе, я помню, как звонко прозвучала пощечина, в опустевшем к этому времени кабаке.

Блейз извиняется и, озираясь по сторонам, тянет меня за рукав.

— Какого черта, Малфой?! — шипит он.

Последнее, что вижу — двух громил, двинувшихся к нам. Забини вполголоса что-то говорит одному из них. Тот согласно кивает, а я вижу какой-то сверток, мелькнувший между их рук.

В себя я пришел лишь в карете. На лице приятеля читалась ярость. Он беспрестанно курил и едва слышно матерился.

— Блейз, извини, — сказал я.

— Ты всегда был идиотом, Малфой, — выругался Забини, — что за привычка привлекать к своей павлиньей заднице внимание? Пойми ты, старые времена ушли и уже не вернутся. Хорошо сейчас будут жить только те, кто научился прятаться и делать свои дела тихо.

Мы ехали молча какое-то время, пока он не спросил:

— Куда тебя забросить?

Я попытался навскидку назвать первый попавшийся адрес, ведь признаться в том, что я живу «нигде», мне не позволила бы гордость. Но затянувшаяся по вине моего незнания географии Лондона пауза сказала это за меня.

— Можешь пожить у меня какое-то время. Ненадолго, а так… пока Пэнси в отъезде.

Я нашел в себе силы кивнуть… на слова меня не осталось: «Значит… Пэнси трахается с Забини»?

Квартира, которую занимал он, оказалась более, чем просторной. Пройдясь босиком по ковру с высоким ворсом, я невольно отметил, что ощущения теряются довольно быстро, и я уже не помню, как пахнет достаток. Но в этих комнатах я снова ощутил знакомый аромат.

Тем временем Блейз распахнул окно и снова закурил — но на этот раз не длинную тонкую сигару, а что-то короткое, белое. В воздухе запахло жженой травой и немного летом, чуть-чуть парфюмом Блейза и его потом.

Еще со школы от него часто разило потом…

Увидев вопрос в моем взгляде, приятель рассмеялся и протянул мне короткую самокрутку:

— Попробуй… отличная штука, Малфой. Тебе точно понравится.

…

Первый вдох, и я погружаюсь в белый туман. На вид ничего необычного, но я не могу двигаться, находясь в нем. И это, черт возьми, здорово, я давно не отдыхал. Я не мог вдохнуть с тех пор, как остался один.

Еще гуще ледяная изморось внутри — где-то крыльями бабочки моей щеки касаются ресницы девушки: «Я все еще люблю тебя», — шепчет она, а мне не хватает нот, чтобы узнать ее голос. Протягиваю руки, но она ускользает, и я бегу, а ноги увязают в густом киселе тумана. Спотыкаюсь и падаю.

Каменный берег и дышит холодное море. Я руками рву каменный ковер побережья — булыжники черные, с ярко-желтыми вкраплениями, словно кто-то обрызгал их солнечной краской.

Пока я любуюсь замысловатыми узорами, туман рассеивается — вижу солнце. Впервые за много месяцев, а может быть и лет, надо мной небо раскрыло синюю пасть и обнажает в улыбке редкие белые зубы облаков.