- Дорогой мой,- с лисьей улыбкой и уже несколько фамильярно отвечал собеседнику Букин, - не сразу Москва строилась, столетиями, а я ведь семнадцатый год на посту, как оловянный солдатик, стараюсь, бьюсь! На части рвут! Хочешь одно - боишься другого. А вы знаете, как с этим народом тяжело? Они ведь только из-под палки понимают! А какую я создал и укрепил армию для защиты рубежей...
- Я вот чет не пойму, - остановил его Б.Г., - вы хотите вырастить развитую личность или бычков на забой? Вы хотите сказать, что ваш народ - скот, не понимающий и не помнящий? Время царей прошло. Мало того, они были нужны в свое время как помазанники мои - императоры, цари, шейхи, шахи, падишахи. Ну, не мните же себя падишахом и узурпатором всея Руси, роль не ваша, да и кровь не благородная. Не выйдет. Вы уж хоть как-то считались бы с вашими завальными и неврозовыми. И с народом вообще. Дайте им право говорить, выступать, требовать от власти, иначе будет, как у того папы...
- У какого? -спросил Букин.
- Да хоть у любого- какого. Вырос мальчик до шестнадцати лет, а потом на папино "нельзя" посоветовал папе идти в эротическое путешествие, ну, сами понимаете - коротким словом.
Аппетит Букина явно пропадал. Уже не хотелось есть дичь, потому что дичи в свое время Букин наговорил очень много. Да и устрицы в лаймовом соке как-то с трудом глотались. В общем, вкуса не было никакого. Не манила ни осетрина, ни тропические фрукты, ни другие кремлевские деликатесы. Захотелось выйти в коридор и покурить, сделать что-то из ряда вон выходящее, чего он никогда не делал.
Букин вышел, оставил Б.Г смотрящим в окно. В коридоре он достал из кармана пиджака вдруг откуда-то взявшуюся пачку дорогих американских сигарет, и, никогда до того не курящий, затянулся сладким дымом. Но сладкий дым сигареты не помогал успокоить нервы. В сладости дыма была скрытая назойливая горечь. Одним словом, сигарета пахла бедностью - его внутренней бедностью и опустошенностью всех его надежд и планов.
Мысли судорожно бурлили в нем, одна преодолевала другую, руки тряслись. Он заметил, что он был не один. Из других купе входили и выходили члены разных партий, в том числе Единой России. Они обменивались взглядами, рукопожатиями, разговаривали, шутили, но одно выражение глаз не покидало их всех, как будто они спрашивали себя: куда мы едем, на какой станции, кто нас посадил в этот странный поезд, и, главное - зачем?
Сигарета была докурена. За окном мелькали серые осенние поля, бесконечные и безрадостные тучи уходили и сливались с горизонтом. Букину хотелось куда-то деться, он ходил, здоровался, улыбался через силу бесконечному штату чиновников, встречающихся ему на коридорном пути. Он переходил из вагона в вагон.
Бесконечные ряды ботоксных рож слащаво улыбались ему с тревогой в глазах - рож, среди которых ему повстречалось бородатое лицо медово улыбающегося горца Рамзая Задирова, как будто бы тот напрашивался: ну, я с тобой хоть в преисподнюю! Весь этот театр лиц с секретутками, ангажированными журналюгами, телохранителями, криминальными олигархами и просто ворами в законе - он, весь этот вертеп лиц, был нескончаемо длинным и долгим, как вся карьера Букина, как сама нескончаемая жизнь.
Тут же, как бы из ничего, возникли две квадратные физиономии Захардона и Плотагона в сопровождении бандитов ОРДЛО, все их тела резво танцевали летку-енку под заводную песню неумолкающего Гребенщикова "Иван да Данило":
"На заборе сидит заяц в алюминиевых клешах,
Он сам себе начальник и сам падишах...
В исполкоме мне скажут: "Это чушь и это бред!",
Но я видел исполкомы, которых здесь нет,
Он сам себе сельпо и сам центральный комитет...
Иван и Данило; вот идут Иван и Данило.
За ними белая кобыла...
Эй, лихие люди, отворяйте ворота!.."
Захотелось спрыгнуть из этого поезда, убежать в промозглую серую осеннюю даль с ее порыжелыми травами, с ее нескончаемо моросящим мелким дождем. Все! Чтобы не видеть этого гостя, его голубых глаз, его всепроникающей правды, от которой некуда деться и на которую нету ответа. Захотелось спрятаться в какой-нибудь темный-темный уголок. Насколько все его существо было таким же темным, запутавшимся в своей и чужой лжи, называемой необходимостью - врать во имя истории.
И тут этот голубоглазый Бог с его наивным детским вопросом, на который он, Букин, впервые не находит ответа. Ведь ему же всегда приходилось и приходится отвечать ради этой самой необходимости. А теперь так хочется убраться отсюда, чтобы не видеть этих слащавых рож.
Букин подошел к стоп-крану и резко рванул его обеими руками. Он внезапно почувствовал, как поток крови прихлынул к его голове и ее тошнотворный запах резко ударил ему в нос. Поезд вздрогнул, как на разорвавшейся мине. Стук, лязг, скрежет вагонов, и все полетело вверх тормашками...
- Напрасно пан такой долгий путь проделал, чтобы удрать отсюда. Да еще стоп-кран дергать. Не детская ли это затея? - произнес голубоглазый Б.Г., потому что Букин мгновенно очутился в своем купе, как будто бы и никуда не выходил. - Напрасно, напрасно, пан. Это дорога одна. Едем, едем, - усмехнувшись, обронил собеседник Букина.
При этом на какой-то миг похожий на Гребенщикова Некто стал вдруг смахивать на Николая Васильевича Гоголя. И, скрестив на груди пальцы с перстнями и кольцами, сказал: - Я пришел сообщить вам пренеприятнейшее известие. - Затем он снова вернулся в свой прежний облик голубоглазого Б.Г.
- Кесарю кесарево, а Богу Богово. Мы вот тут посовещались в своей небесной рейхсканцелярии и...в общем, решили собрать всех вас здесь, чтобы русскому народу вздохнулось без вас, пожилось спокойно. Я бы мог вас, паразитов, сволочей извечных, молниями пожечь, потоп организовать, через медные трубы вас прогнать, но, думаю, нехорошо это. Да и старо. Но вот собрать на поезд вас, б**дей этаких, и отправить вас прямехонько на утилизацию...
Напрягшись, как во время политического диспута, Букин вдруг подумал про себя: " А не аферист ли это? Боги-то не матерятся. Хотя...Хотя в окружении Сталина любили похабное словцо...".
- Ну, это не то, что вы подумали, товарисчь, или теперь уже господин Букин. Насчет этого крепкого выражения - это уже не от Достоевского, а от вашего писателя Захара Прилепина. Пришлось воспользоваться тем, что есть в современной российской культуре.
- Интересно, какой еще фене вы обучены, может, лагерной? - с ехидством спросил его Букин.
На что Голубоглазый ответил строчками из песни Славы Бутусова:
- Если ты ходишь по грязи, ты не сможешь не выпачкать ног, если ты выдернешь волосы, ты их не вставишь назад, и твоя голова в ответе за то, куда сядет твой зад. А утилизация - ну, сами знаете. Бумагу старую - что с ней делают? Из старой бумаги делают новую бумагу, но уже для разных санитарных нужд.
Букин напряженно думал: как же он мог попасть в такой передел? И может ли это все оказаться все-таки сном или реальностью, в которой у его собеседника с ним есть некая точка общая? Нескончаемое чувство досады, смешанной с отчаянием, выжигало его изнутри.
- Вот, давеча вы память потеряли, - продолжал голубоглазый Бог, глядя прямо в лицо Букину с его стеклянными вытаращенными глазами и нервно дрожащей нижней губой. - Не понравилась мне картина - взял я и стер ее с холста, а на холсте новое творение будет. Надеюсь, как и вы, люди, более совершенная картина получится, нежели есть. Только дело не совсем во мне, потому что и я, и вы, и добро, и зло, и весь этот поезд, и наш диалог с вами - все это есть между нашими ушами.
Поезд набирал скорость. Предзакатное солнце отражалось в его мелькающих окнах, и, казалось, он уже не ехал по рельсам, а плыл над землей, летел над рельсами, едва прикасаясь к ним. Собеседник Букина исчез, когда на пути поезда нарастающей точкой появились, как раскрывающийся огненный зев или жерло вулкана, извечные врата тьмы.
