А по субботам, когда в Консерватории бывали симфонические концерты, из окна нашей классной (довольно унылой комнаты) можно было видеть, как светится на большой лестнице витраж: святая Цецилия играет на органе. Это окно заделано теперь, и на месте его висит худшая из репинских картин русские композиторы. И каждый раз, когда я их вижу, мне жаль, что убрали это поэтическое изображение слепой девушки, погруженной в звуки24.
Мы воспитывались в церковном духе. Каждое воскресенье обязательно было ходить к обедне, в пост - говеть. Все это подчас было обременительно, но придавало жизни какую-то поэтическую окраску. Праздники были совсем особенными днями. К ним готовились все, особенно к Пасхе, во всем доме наводилась чистота и красота.
Какое наслаждение красить яйца! Какой восторг, когда во время пасхальной заутрени открываются запертые двери церкви и выходит крестный ход! И подарки дарили на праздники нам, и мы дарили сами папе и маме непременно что-нибудь, что сделали сами. Подарки получали мы только на Рождество и Пасху все и лично каждый в дни рождения и именин.
Папа был единоверцем, и всех нас крестил единоверческий священник отец Иоанн Звездинский, живший в Лефортове, где была единоверческая церковь25.
Но так как ездить туда было далеко, то по воскресеньям нас водили в ближайшую православную церковь, а в Лефортово возили только раз в год, на вынос плащаницы. С вечера укладывали пораньше, с тем чтобы разбудить в 11 часов - служба начиналась около 12 ночи (спать, конечно, никакой возможности). Нанималось ландо, туда насыпались дети и садились родители. Холодная ночь ранней весны, спящая Москва необыкновенна. В церкви мужчины стоят отдельно - справа, женщины - слева. Нам повязывают на голову платки: так полагается. Каждому - круглый коврик для земных поклонов. Поклоны кладутся по уставу - все сразу; их очень много, болят спина и колени. Поют по крюкам, напевы древние; иконы - старого письма. Плащаницу выносят на рассвете, крестный ход идет вокруг церкви со свечами. Холодно, знобко и, главное, необычайно, незабываемо. Папа любил это пение и терпеть не мог концертного пения в церкви - вероятно, из-за чувства стиля.
А после службы мы у отца Звездинского пили чай в его маленьком домике близ церкви - какие пироги с гречневой кашей и луком! При доме маленький садик с кустами черной смородины и пруд, в котором дочка отца Иоанна купалась ото льда до льда, что нас очень впечатляло.
Мама была тоже религиозный человек. С приятным отсутствием ханжества...
В нашем детском мире - над ним - существовали взрослые. Где-то на Олимпе (в Консерватории) существует папа; он всегда занят, видим мы его только за столом.
Завтрак. Открывается дверь из Консерватории в нашу столовую, входит папа и всегда приводит с собой кого-нибудь. За столом общий разговор - нам лучше помалкивать. Иногда нам капают в воду красное вино, оно не смешивается с водой, а лежит сверху - это "интересное винцо". После завтрака надо подойти к папе, и он дает тебе "копарик" - кусочек сахара из черного кофе. Ах, как вкусно!
Мама - та ближе. Утром она встречает нас в столовой, на ней халат с широкими рукавами, можно залезть туда головой - сердце тает, такая она милая.
Есть еще тетя Настя Кабат, папина сестра. Она живет в Петербурге, и когда приезжает, это праздник, так как она рассказывает сказки из "1001 ночи" в собственной интерпретации. Мы слушаем, затаив дыхание. Она настоящая Шехерезада: всегда прерывает на самом интересном месте - и вдруг уедет. А мы ходим завороженные до другого раза.
Все кругом имело несколько волшебный вид. В почтовом отделении дверь заклеена бумагой под витраж - кто ее знает, куда она ведет? Рядом во дворе лежит груда стеклянных слитков - это плоды из подземного дворца Аладдина. Кто-то таинственный живет в чулане под лестницей - страшновато, но очень интересно. И лучшая игра - волшебная история, где мы попадаем в самые фантастические положения.
Мы - это Варя и я и братья Сережа и Ваня. Сережа - неистощимый фантазер. Ваня - каверзник, от него всегда можно ждать подвоха. Мы объединяемся то с одним, то с другим братом. Между собой они отчаянно дерутся. Сережа очень добрый, возбудимый и нервный, Ваня толст и музыкален.
Непререкаемый авторитет - старший брат Илюша, его слушают все и очень любят. Он уже почти большой, играет на виолончели, и в сумерках хорошо слушать его игру в гостиной.
Иногда поет мама - когда думает, что одна. У нее прекрасный голос, она закончила Петербургскую консерваторию по классу Эверарди26 и первое время концертировала с папой и виолончелистом Давидовым27, когда они ездили в турне по России. Но десять человек детей и мамина скромность - так мало кто и знал, какая она прекрасная певица. Пела она итальянские вещи, романсы Чайковского и Грига. Нам - детские песни Чайковского, казачью колыбельную, "Как по морю, морю синему" - очень было жалко, когда ястреб убивал лебедушку, и приходилось прятаться за мамину спину, чтобы не было видно, что плачешь.
И все мы пели хором - больше казачьи песни...
Мне не хочется создать впечатление, что мы были идеальные дети: восемь человек детей разного возраста и разных характеров - это была довольно буйная компания. Всего бывало - и ссор, и драк, и бранились мы со зла. Но и это относится к общему духу семьи - вранье было не в ходу и бездельниками мы не были. Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас слонял слонов. И если папа хотел смешать нас с грязью за какой-нибудь проступок, у него не было худших слов: "Это - неуважение к труду". И слушать это было очень стыдно.
Папиного идеала кротости и послушания достичь было невозможно. К этому идеалу приближалась мама. Но, помню, мы говорили ей: "Почему папа хочет, чтобы мы были такими кроткими, - ведь мы же его дети!"
А он был человек крутой и страстный и возбуждал вокруг себя страсти. Были люди, которые его обожали, и другие - которые его ненавидели: удел всех превышающих средний человеческий уровень. Он постоянно был в разъездах, в турне, вся семья лежала на маме, а нас было восемь человек.
- Я не могу о всех вас сразу беспокоиться, но о ком-нибудь из вас всегда. Тот болен, у того с ученьем плохо, тот проявляет дурные склонности, эти ссорятся.
И помимо этого ей приходилось иметь дело со всеми артистами, бывавшими у нас в доме, поддерживать огромное знакомство, вести наш большой дом. Мама была очень тактичный человек. Помню, как она ходила по комнате после оперы Ипполитова-Иванова "Измена"28. Михаила Михайловича она любила, папа был с ним дружен долгие годы, а опера была скучнейшая.
- Ну что я ему скажу? - А сказать было необходимо. Наконец решилась и взяла телефонную трубку.
Мы слушали с восхищением:
- Знаешь, мама, это просто фокус - как тебе удалось сказать столько хорошего и при этом нисколько не наврать?
На папиных концертах в Петербурге ей приходилось сидеть в первом ряду с Юлией Федоровной Абаза29, которая ни одного не пропускала. На моей памяти это была уже старая дама в каких-то серых вуалях - настоящая Пиковая Дама, так ее и звали. Она отличалась необыкновенной бесцеремонностью и очень громко высказывала маме свое мнение о выступавших артистах, далеко не всегда лестное. Бедная мама не знала, куда деваться: ведь ей с ними приходилось постоянно иметь дело, а артисты - народ обидчивый. Мы панически боялись этой Абаза - приходилось подходить к ней здороваться, а она что-нибудь да скажет: "Quelle coiffure vous avez m-lle!" или "Je ne savais pas, que votre fille est si jolie" ["О, какая у Вас прическа, мадемуазель" или " Я не знала, что Ваша дочь такая миленькая" (фр.)], отчего хочется немедленно провалиться сквозь землю.
Мама была умница. Помню, как-то мы все сидели за столом и разговаривали. Она слушала, слушала, рассмеялась и сказала:
- Эх вы, даже сплетничать не умеете!
И правда, сплетни как-то не были в ходу у нас в доме.
Помню, как папа взял меня с собой в заграничную поездку; было мне неполных 16 лет. Ехали мы на пароходе до Стокгольма, потом в Копенгаген и затем к маме в Берлин, где она лечилась. Тут папа и стал вычитывать маме все мои промахи: Аня не умеет себя вести и т.д. Мама с некоторым страхом спросила: "Да что же она такое сделала?" Кажется, главное мое прегрешение было то, что, когда мы с папой были у русского посла в Копенгагене30, я на его вопрос, учатся ли мои братья в лицее (он был папиным товарищем по лицею), ответила, что мои братья не хотят учиться в привилегированном заведении, что было совершенной правдой. Тут мама вздохнула с облегчением: "Ну, это еще ничего".
