РАССТАВАНИЕ
Здоровье Анны Васильевны было основательно подорвано лагерно-тюремными вставками в ее биографию. Анна Васильевна была человеком очень терпеливым и никогда не жаловалась на свои недомогания, пожалуй, наоборот, она старалась, чтобы этого никто не заметил. Со временем провалы в самочувствии становились все серьезнее, пока не стали просто опасными. Году в 69-м Анну Васильевну настиг первый инфаркт, который она вылежала дома; второй случился в 72-м, и тут уже пришлось ехать в больницу; последний убил ее.
Неисповедимы пути Господни, и Анна Васильевна, милостью органов социального обеспечения став персональным пенсионером р-р-республиканского значения (эти слова хочется петь или зычно провозглашать, как просит того горьковское "Человек - это звучит гордо"), оказалась приписанной к поликлинике и больнице для этих самых персональных пенсионеров - целый городок с большим парком и множеством больших и малых зданий сталинской и послесталинской постройки. Конечно, парк заброшен, здания осыпаются, персонал пьет, а оборудование утрачивает способность функционировать, и тем не менее, как говорится в добром старом анекдоте, да, но все-таки!
Я постоянно бывал у тети Ани в больнице и успел заметить, что отношение к ней больничного персонала, т.е. обычно раздраженных и вечно куда-то спешащих нянечек, постоянно отсутствующих на рабочих местах сестер и дежурно-недоступных врачей - о чудо! - было смесью уважения и желания помочь и услужить. А ведь достигалось это без помощи подарков, подачек или быстро передаваемых конвертов с кредитками - откуда бы всему этому взяться у тети Ани! Просто она принимала этих людей такими, какими они уже сложились, не пыталась их переделать и проявляла к ним интерес прежде всего как к представителям рода человеческого, а не только как подателям судна и исполнителям влажной уборки.
Но без того, чтобы приложить человека "мордой об стол", и здесь, конечно, обойтись не могло. Я приехал в больницу в день выписки, чтобы помочь тете Ане, только-только оправившейся после второго инфаркта, перебраться домой. Все формальности уже были выполнены, оставалось только собрать вещи и можно было ехать. Я подошел к дежурной сестре и спросил, не требуется ли от нас еще каких-либо формальных актов, вроде, скажем, визирования у главврача пропуска, где на обороте было бы обозначено, что простыни, полотенца, библиотечные книги и проч. - все это сдано в приемлемом виде и состоянии, телевизор на этаже цел, так что теперь бывшего больного можно бы и выпустить (обожаю покидать гостиницы, когда тобой же приглашенная в номер горничная быстрым и опытным взглядом проверяет присутствие на столе пепельницы и стаканов, рукой при этом быстро перебирая наволочки и другие постельные тряпочки, а потом мельком заглядывает в шкафы - на месте ли вешалки для пиджаков и пальто; ты же при этом делаешь вид, что ничего особенного не происходит, что мы просто задержались и никто в воровстве тебя не подозревает). Сестра была тоже очарована тетей Аней и поэтому сказала: "Счастливого пути, идите спокойно, скажете только внизу, что вы от Лиды с четвертого этажа, и все будет в порядке!"
Мы двинулись к лифту, который управлялся маленьким субъектом лет пятидесяти, постоянно пьяненьким, таким типичным булгаковским Шариковым, только постаревшим лет на двадцать-тридцать. Увидев Анну Васильевну, он явно испытал приступ классовой ненависти и потребовал документ, так прямо и плетя что-то, что можно было расшифровать примерно как "а вот вы простыни из номера унесете, а я отвечай". Слава Богу, тетя Аня не расслышала его блеяния, да и разобрать было трудновато, я же почувствовал, что от злобы теряю сознание. Беспокоило меня только одно - чтобы до тети Ани не дошло, на какого маленького и противного слизняка мы с ней натолкнулись. Увы, без лифта было не обойтись, и я попросил тетю Аню подождать мгновение, кинулся к сестре, да где там - ее уж и след простыл! Я вернулся и, улыбаясь, чтобы тетя Аня думала, будто я веду приятную прощальную беседу, отозвал благоухавшего только что принятой стопочкой лифтера чуть в сторону, где и объяснил ему, что, если он будет продолжать свою волынку и сию минуту не свезет нас на первый этаж, я его вот на этом самом месте немедленно придушу. Наверное, этот номер мне удалось провести достаточно убедительно, так как мы тотчас были доставлены вниз. Я не стерпел и все-таки сказал кому-то из бывших на первом этаже больничных служащих, что их лифтер пьян, а его поведение и манеры опасны для больных и что подобных субъектов к больнице и близко подпускать нельзя и т.д. "Мы знаем, да что поделать - ведь других на шестьдесят-то рублей в месяц где найти!" - вот и весь разговор!
Анна Васильевна - сколько я ее помню - всегда курила. В Завидове это были дешевые папироски-гвоздики "Бокс" и "Прибой", в Рыбинске доход стабилизировался и пошел уже "Беломор". Когда тетя Аня приехала в Москву, уже вовсю курил и я, так что вместе с Тюлей, которая тоже давным-давно предавалась этому пороку, мы составили образцовую антисанитарную группу табачный дух в доме не выводился. К этому времени отечественная табачная промышленность освоила такие мудреные продукты, как сигареты "Южные", "Ментоловые" и "Ароматные". Тетя Аня завела себе мундштук и курила с его помощью сигаретки "Южные", благо они имели половинный размер и, соответственно, были экономичнее и менее вредоносными. Для случаев, когда курительный кайф бывал наивысшим - например, послеобеденная трубочка или что-то в этом роде, - доставались "Ментоловые", к которым именно в этом их послеобеденном качестве скоро привык и я. Когда аварии с сердцем и давлением стали часты и серьезны, Анна Васильевна нашла в себе силы очень существенно сократить курение - она была себе хозяйкой, а не рабой привычек.
Последнее лето жизни Анны Васильевны в 1974 г. мы провели вместе в Холщевиках, где Наталья Никитична Татарская (Натуся Пешкова), имевшая там дачу, договорилась о съеме для нашего семейства двух небольших комнат в доме милейшей женщины Елены Александровны. При ближайшем рассмотрении оказалось, что можно также занять и чердак, где в сумрачном и каком-то специально чердачном тепле устроились мы с Милой и семилетним Васей. В результате наш дачный состав достиг внушительного размаха: к концу лета там жили Тюля с тетей Аней и я с семейством. Я пригнал туда свое смешное приобретение мотороллер "Вятка", удовлетворявший, пока был цел, мою страсть к самодвижущемуся имуществу; Елена Александровна хотя и без большого удовольствия, но все-таки позволила загнать этого уродца к себе в палисадник. Окрестные леса вокруг Холщевиков подступали к дому соблазнительно близко, и тетя Аня, опасавшаяся к тому времени заходить далеко в одиночку, спрашивала меня: "Иленька, ты не пошел бы сегодня прогуляться со мной?"
"Токмо волею пославшей мя жены", - нарочито мрачно отвечал я и бежал за лесной одеждой. Собранные нами грибы повисали, нанизанные на ниточку для подсушки, укладывались в ведерко, готовясь стать замечательной зимней закуской, жарились и превращались в супы. Чистила их тетя Аня, усевшись на ступеньки крыльца; иногда меня угрызала совесть, и я тоже принимался приводить нашу лесную добычу в порядок, который определялся дальнейшей судьбой грибов - то ли они предназначались для засолки, то ли для сушения, или шли в сегодняшний супчик...
Бывало, хаживали мы в гости к Наталье Никитичне, где ее муж, Слава, наводил глянец на только что построенный домик: тут мастерил перильца, там подвешивал им же сделанную чеканку и т.д. - руки и фантазия у Славы работают дружно и хорошо. Здесь тетя Аня купалась в атмосфере всеобщей любви и наслаждалась состоянием любимого гостя, которого не знают, как получше усадить, что ему показать и чем угостить.
В сентябре мы вернулись из Холщевиков домой, чтобы прожить там вместе с Анной Васильевной ее последнюю осень, оставшиеся ей месяцы жизни. Какие-то моменты этого возвращения остались в моей памяти немыми фотографиями: поздневечерняя стоянка такси на площади у Рижского вокзала, усталая от дороги, раздраженная сварами в очереди за машинами и печальная Анна Васильевна и, наконец, терпеливо ждавший нас целое лето дом. Рука сама привычно находит кнопки выключателей, вспыхивает такой родной домашний свет, кипит чайник...
