— Я против ее слова не пойду! — сказал он наконец, подавляя печаль и сомнения. — Когда старшую выдавали, я слово свое сказал, верно. Но тогда были другие времена, другим был и я. Вот только это и скажу тебе. Он уставился в потолок и не проронил больше ни слова.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Прошло больше двух недель со дня вечеринки, а Нонка и Петр не встречались и не виделись. Старый Пинтез простудился, сидел у печки, накинув полушубок, и молча делал что-нибудь: лущил кукурузу для кур, заколачивал расшатавшийся стул или починял порванный недоуздок. Вся тяжелая домашняя работа легла на плечи Петра. Он носил матери воду из ближайшего колодца, рубил дрова, расчищал снег перед домом, кормил и поил скот. И в кооперативном хозяйстве оказалось много работы, а бригадирские совещания зачастили и стали затягиваться до полуночи.
В свободные вечера Петр бегал в клуб, который редко бывал открыт, а оттуда — на посиделки, но Нонки нигде не было. Несколько раз по вечерам ходил поджидать ее за село, всматривался, прищурив глаза, в синеватые сумерки, но все напрасно. Однажды в обед он опять вышел за околицу. Со стороны фермы показался человек. Шел он медленно, проваливался в сугробы, нельзя было разобрать, мужчина это или женщина. Петр спрятался за ближайший плетень и, топчась беспокойно по твердому снегу, лихорадочно думал о том, что сказать Нонке, как ее встретить. Но оказалось, что это был Дамян, животноводческий бригадир. Раздосадованный своей ошибкой, Петр подождал, чтобы Дамян вошел в село, и отправился по его следам на ферму. Он шел туда с тяжелым сердцем. Его мучили тревожные предчувствия, когда он думал о встрече с Нонкой. Привыкнув к той легкой готовности, с которой все девушки в селе предлагали ему свою дружбу, он страдал от Нонкиного молчания до того, что даже начинал чувствовать к ней какую-то неприязнь.
Самолюбивый и мнительный, он сознавал свое превосходство над другими парнями и не привык, чтобы девушки относились к нему с пренебрежением. Из гордости Петр старался внушить самому себе, что Нонка не избегает его и что только глубокий снег и работа на ферме мешают ей бывать в селе. Но вот однажды, проходя мимо Нонкиного дома, Петр увидел ее в освещенных сенях. Она вернулась с фермы кружным путем, как будто подозревала, что он ждет ее за околицей. В этот вечер Нонка не была на посиделках. Прячется ли она от него или занята чем-нибудь? Чем ближе подходил Петр к ферме, тем больше боялся, что Нонка встретит его с холодным безразличием и представлял себе, в какое неловкое и унизительное положение он попадет при этой встрече. Несколько раз Петр решал вернуться, но, пройдя с полдороги, остановился, оглянулся на село и вдруг понял, что, что бы ни случилось, он пойдет на ферму. «Петр Пинтезов не привык делать дело наполовину!» — сказал он сам себе, чтобы приободриться и пошел дальше, но всю дорогу его мучила жгучая мысль о том, что волю его сломило любовное увлечение женщиной, которая не обращает на него никакого внимания. В узком коридорчике фермы его встретил дед Ламби, одетый в белый халат, из-под которого виднелись домотканные широкие штаны. Его черная папаха была так лихо надета набекрень, что совсем закрывала одно ухо. За ним, в глубине коридорчика стоял высокой, худощавый парень со светлыми, зеленоватыми глазами. Это был Калинко, свиновод из Житницы, тот самый, который играл на вечеринке на аккордеоне и не спускал глаз с Нонки.
— Добрый день, дедушка Ламби! Пришел спросить, нет ли у вас поросят для продажи, да вот… — начал было Петр, но старик перебил его, качая укоризненно головой и указывая на дверь:
— День-то добрый, да так нельзя! A-а, нельзя! Вишь ты какой!
Он расставил ноги, подбоченился, прищурил один глаз и начал таким язвительным голоском, что Петр растерялся.
— Ну, и странные же вы люди, право! Никогда не научитесь, как надо входить на свиноферму! И все тут! Вот так штука! Входят себе, вишь ты, как домой! Ведь так же! Не видишь ты, что ли, что пред дверью есть корытце с дезинфекцией? Ведь не для ворон же мы его туда поставили! Окунешь ножки в дезинфекцию, постучишь в дверь и подождешь, чтобы тебе открыли. Если откроют — войдешь, а нет — так нет. Так-то. А вы — прямо, напролом. Ни на чистоту, ни на порядок не смотрите, в самом деле.
— Извини, дедушка Ламби! — сказал Петр, смущенный не столько ворчаньем старика, сколько тем, что, может быть, Нонка где-нибудь здесь и слышить, как его ругают. — Я не заметил корыта с дезинфекцией!
— Ну, а где же твои глазки, а? — тявкал дед, как собачонка из-за плетня. — Наверно, только на девок пялишь свои глазки? Знаю я, почему ты здесь вертишься, только вот черная кошка тебе дорогу перебежала. Так-то.
Этот намек смутил Петра, да и Калинко улыбался какой-то насмешливой, заговорщической улыбкой. «Ну, а этот свинопас что ухмыляется!» — подумал Петр, и что-то кольнуло его в самое сердце. Он почувствовал себя неловко и глупо. А как взглянул еще раз на улыбающегося Калинко, горло у него сжалось от гнева и желваки заиграли на скулах.
— Ну, ну, не кричи, ведь не случилось ничего страшного! — сказал он тихо, сдавленным голосом.
— Ну, как же мне не кричать, ей-богу! Если б ты один был, да я бы тебя медом накормил, на руках бы носил. А то ведь сколько людей приходит сюда, и все учить их надо. Так же ж, — пропищал опять дед Ламби, все кивая головой на дверь. — А ну-ка, выйди теперь, окуни ножки в дезинфикцию, а тогда войди и скажи, зачем пожаловал!
Петр нахмурился, повернулся и хлопнул дверью изо всей силы. Его, как ветром, вынесло во двор. Дед Ламби остановился на пороге, посмотрел ему вслед, потом ухмыльнулся и покачал головой:
— Ну и горяч! В Пинтеза пошел, чтоб ему пусто было!
В это время Нонка приготовляла в свинарнике корм. Услышав шаги снаружи, она поставила полное ведро, выскочила в коридор и, выглянув из-за плеча деда Ламби, увидела мужчину в полушубке, спешившего к выходу.
— Дедушка, что это за человек? — спросила она, но, еще не получив ответа, узнала Петра. Чтобы скрыть румянец, который, она чувствовала, проступил у нее на лице, Нонка вошла в свою комнатку, открыла окно и посмотрела на двор. Немного погодя вошел Калинко и стал рядом с ней. Нонка не решилась спросить его, что случилось, а Калинко ничего не сказал.
Выйдя с фермы, Петр постарался овладеть собой. «Незачем им показывать, что я задет за живое!» — сказал он себе и пошел медленными и спокойными шагами. Он даже слегка обернулся и краешком глаза увидел, что Нонка и Калинко стоят у окна. Ему показалось, что они улыбаются.
Этот нелюбезный и даже враждебный прием озлобил мнительного и самолюбивого Петра. С острой неприязнью в сердце он то вспоминал грубое обращение старика, который не выгнал бы его без Нонкиного согласия, то молчаливую и самодовольную улыбку Калинко. Прежде всего у него зародилось жгучее подозрение, что этот человек вертится на ферме не случайно. Этот свиновод играет и поет, а женщины падки до таких песенников. И только теперь, при мысли о Нонке, ему становилось ясно, почему она держалась на вечеринке так холодно, сдержанно и сухо. Может быть, в этот вечер у нее было свидание с Калинко, но он не решался подойти к ней, увидев ее с другим мужчиной. Скоморох, песенник! Вот в какого человека влюблена барышня! Ну, уж извините! Я перед такими шапки не ломаю! Холодный пот, как жемчуг, выступал у него на лбу, и скуластое лицо его морщилось от гнева и обиды.
Погода испортилась. Снег больше не шел, но задул холодный ветер и занес все стежки. К вечеру он утихал, и люди снова ходили в гости друг к другу, на посиделки и гулянки. Петр проводил вечера очень скучно и одиноко. Его не радовали веселые игры и песни на посиделках, но он все-таки ходил туда. Самые противоречивые чувства теснились в его возмужавшем сердце, его молодость жаждала любви и ласки. Иногда он отправлялся на посиделки к Раче посмотреть, не там ли Нонка, но возвращался с полдороги. Упорная пинтезовская гордость тянула его назад.
