Совсем рассвело…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Они идут в клуб узкой тропинкой, она — впереди, он — за ней. Крупные пушистые снежинки, кружась, падают на лицо, задерживаются на ресницах. Петр берет ее за плечи, наклоняется к ней. Его теплое дыхание щекочет ей ухо.

— Нона, помнишь тот вечер, когда я в первый раз провожал тебя с вечеринки домой?

Она плачет. Как мало ей надо — ласковое слово, один поцелуй, и снова расцветает юная душа, полная счастья.

— Петя, милый, ты действительно не забыл нашу первую встречу?

— А как бы я тогда мог спросить тебя об этом?

Это другой, прежний Петр ласково смотрит ей в глаза. Веселый Петр, с тонкими усиками, с продолговатыми карими глазами, с теплой, ласковой, мужественной улыбкой.

— Ну не плачь! Чего же ты плачешь? — говорит он, вытирая платком слезы.

— Просто хочется плакать. Ох, как хочется плакать! От радости, от счастья, от… — и она всем телом прижимается к нему, кладет голову к нему на грудь, как в прежние годы, и слышит, как бьется его сердце.

Они стоят обнявшись несколько мгновений. На улицах — полно народу, где-то поет молодежь.

— Ты любишь меня? — жадно спрашивает Нонка.

— Люблю, Нона, люблю, — говорит он от всего сердца низким грудным голосом.

— Крепко любишь? Скажи!

— От земли до самого неба! — он приподымает ее волосы на затылке и нежно целует в шею. — Прости, Нона. Я обидел тебя. Почему и сам не знаю. По глупости, из гордости, из…

— Молчи, молчи! — она зажимает ему рот ладонью. — Не говори! Не надо!

Ей неловко прощать, неловко слушать его извинения. Он гордый, самолюбивый, неуступчивый. Пусть остается таким. Она и таким его любит. Молчи, молчи-и! Мы счастливы. Это самое главное. А теперь идем в клуб. Там сейчас весело, там встречают Новый год. Господи, какой сон! О, если б этот лучший из снов не был сном!

А это был всего лишь сон. Обманчивый сон.

Она приподняла отяжелевшие веки и увидела мать у изголовья постели.

— Мама, это ты?

— Я, доченька, я. Что-то мечешься ты во сне, — озабоченно проговорила тетка Колювица.

Нонка очнулась и встала. В комнате было тепло, на печке шумела кастрюля. Пахло крепким табачным дымом. Вошел дядя Коля и протянул дочери руку:

— Ну, с праздником, Нона! Желаю тебе счастья и здоровья. Не тревожься, все обойдется.

Пришел Петко с женой и сыном, они тоже поздравили Нонку с праздником.

— А ты что ж не поздравляешь? А? — спросил дядя Коля внука. — Ну-ка, возьми кизиловые веточки и поздравь деда.

Мальчик побежал в соседнюю комнату и принес оттуда кизиловую веточку, украшенную разноцветными бумажками. Дядя Коля, улыбаясь, подставил спину, и внучек выпалил одним духом:

Поздравляю с Новым годом,

С Новым годом, с новым счастьем.

— Ну, расти большой да умный, — сказал дядя Коля и дал ему двадцать левов.

— Поцелуй руку деду, — напомнила ему мать.

Мальчик сконфуженно поцеловал руку и уткнулся головой в подол матери.

— Ну, теперь поздравь всех остальных! — снова напомнила мать.

Когда мальчик подошел к Нонке, тетка Колювица не сдержалась и всхлипнула.

— Ну, ну! Глаза на мокром месте, — сказал дядя Коля. — Одно слово — баба. Люди праздник встречают, а она нюни распустила.

Ему самому было очень тяжело, но он, чтоб не расстраивать дочку, прикидывался веселым.

— А сам-то! — погрозила ему пальцем тетка Колювица. — Кто всю ночь глаз не сомкнул. Во как их таращил, — выпучила она глаза. — Цыгарку изо рта не вынимал, дымил, что твоя труба. Ты не кричи, лучше скажи, что делать-то, — и, посмотрев в сторону Нонки, стоявшей с опущенной головой, добавила: — Куму — подношение, а мужу — прощение.

— Ах, так по-твоему! — вспылил дядя Коля. — Ишь ты! А сколько раз за всю жизнь я на тебя руку поднял? Столько вместе прожито, столько горя пережито, а ударил я тебя хоть раз? Для того я, видно, отдал ему в жены дочь, чтобы он бил ее, чтобы свекровь грызла. Нет, не бывать этому. Вот как доберусь я до него, мать его… прости меня, господи!

— У, пакостный язык! И не грех тебе зятя поносить?

— Не зять он мне! — кричал вне себя дядя Коля. — Дьявол проклятый.

Тетка Колювица присела к Нонке, стала ласкать, будто защищая от обидных слов.

— Нонка, не слушай его, доченька! Успокоится, по-другому заговорит.

— А ты почему защищаешь этого разбойника, мать? — вмешался Петко, покраснев от гнева. — Не видишь что ли, как тяжело живется Нонке у этих людей? Я б на ее месте ни за что не вернулся, ноги б моей не было там.

— И правда, — сказала, улыбаясь Нонке, Петковица. — Как он смеет рукам волю давать? Пусть поживет у нас, пока он образумится.

Тетка Колювица всплеснула руками и запричитала:

— Да вы что? В своем уме? Вместо того, чтоб посоветовать, как полагается отцу, брату, вы…

— Ну покричали и хватит! — сказал дядя Коля и сел, немного успокоившись. — Тут охи да ахи не помогут. Ты, жена, — ласково обратился он к тетке Колювице, — говоришь, что Ноне надо вернуться. Ладно! А вдруг там снова набросятся на нее. Много думал я об этом и решил: не сможет она жить с этими людьми. Я и раньше так думал, да что было делать — полюбили друг друга, поженились. Этих людей я насквозь вижу и вот что скажу: не в пощечине дело. В гневе человек может и замахнуться, и ударить. Да дело в том, что Пинтезовы из одного теста сделаны, мы — из другого. Потому-то Нонка там как белая ворона. Всю душу вложила она в свою ферму, из ничего, как говорится, ее сделала, они об этом не подумали. «Сиди дома — и все тут». Не жди добра от человека, для которого чужая душа выеденного яйца не стоит, который готов стать тебе поперек дороги. Вот и говорю: погоди, ты у меня умница, руки у тебя золотые, со всем справишься. К чему первой кланяться? Пусть призадумаются, умом пораскинут — тогда и посмотрим. Я так думаю, а ты делай, как знаешь! Потом чтоб не говорила: «Отец и совета дельного не дал».

Помолчали. Только Коленце бегал по комнате, разбрасывал подаренные ему деньги и снова подбирал их. Подойдя к окну, он прижался носом к стеклу и вдруг закричал:

— Мама, к нам кто-то идет!

Петковица вскочила, приоткрыла дверь и густо покраснела.

— Сват, сват пришел!

Все как один вскочили, в смущении толкая друг друга и не зная, что делать.

— Вы идите к себе, — сказал дядя Коля Петко и снохе, — а мы тут со сватом потолкуем.

Тетка Колювица, стараясь улыбнуться, встретила Пинтеза в дверях.

— Милости просим, сват, милости просим!

Пинтез, отряхнув снег, тяжело переступил порог, остановился посреди комнаты и снял шапку. Лицо у него было серое, измученное, глаза ввалились.

— С праздником, сват!

— И тебя тоже. Добро пожаловать, сват, — протянул дядя Коля, не глядя на него, руку.

Тетка Колювица протянула было руку к его ямурлуку, но он, грустно покачав седой головой, сказал глухим голосом:

— Не стоит, сватья. Я ненадолго, — откашлявшись, дрожащей рукой пригладил усы и потупил глаза. — Я за снохой пришел… — Голос осекся, и он умолк. Крупный и величественный, он был похож на мудреца, пришедшего с покаянием в храм.

Дядя Коля сильно побледнел и все пытался и никак не мог зажечь папиросу. Наконец он проговорил:

— Уж не знаю, что и сказать, сват. До того дело дошло, что ни так, ни этак. Говоришь, за снохой пришел. А что если я ее не отдам.

— Как так не отдашь, сват? Она ведь наша. Ну, обидели, по глупости обидели, да она простит. Сердце у нее доброе. Пусто в доме без нее.

— И нам не легко, сват. Мы еще подумаем. Это ты хорошо сделал, что пришел. Но зять-то где? С ним хочу поговорить, он пусть придет.

Пинтез поднял глаза на Нонку.

— Ну, а ты, дочка! Не вернешься к нам, касатка?

Нонка вспыхнула и отвернулась. Мучительный стыд и нетерпимая боль разрывали ее сердце. Пинтез открыл рот, но спазма сдавила ему горло. Нахлобучив шапку, он направился к двери. На пороге приостановился, хотел что-то сказать, но, так ничего и не сказав, вышел. Дядя Коля молча проводил его до ворот.