Часто по утрам он вставал рано и по долголетней привычке шел подымать людей, но, опомнившись, возвращался домой, пристыженный и униженный. И в эти минуты ему было тяжелее всего. Что-то надорвалось в нем и убивало всякое желание работать. За неделю он сильно похудел, лицо осунулось, только скулы торчали. Стал он еще нервнее и вспыльчивее, все ему было немило, все раздражало его. Он придирался к пустякам, всем грубил, никому не давал слова сказать.

Нонкина бездетность теперь еще сильнее мучила его, оскорбляя его мужскую гордость. «Не родит она, не принесет радости в дом!» — часто думал он, и ему становилось еще тяжелее, когда он представлял себе дальнейшую жизнь без детей.

А Нонка все хорошела, будто ему на зло. Смуглое, упругое тело дышало здоровьем, с легкомысленной дерзостью из-под блузки выпирала девичья грудь. В глазах поблескивали знойные огоньки. Во взгляде, в улыбке была скрыта грусть, но это делало ее еще привлекательней, еще милей. В сердце Петра боролись любовь и ненависть к ее пленительной, коварной красоте, и он то протягивал руки к ней, упоенный счастьем, то отталкивал ее с бессердечной холодностью.

Нонка чувствовала это мучительное раздвоение и, мучаясь сама, не знала, как утешить его. Она уже и рада не была своей красоте, презирала ее. «Лучше быть уродом, да матерью», — думала она в часы отчаяния. Боялась откровенных разговоров с Петром, взвешивала каждое свое слово. В доме чувствовала себя чужой, сковывал ее суровый взгляд свекрови. Нонка давно поняла, что ей ничем не угодишь, не сближалась с ней, и так зародилась молчаливая вражда. Только свекор был по-прежнему привязан к ней и любил ее сдержанной трогательной любовью, беседовал с ней, помогал чем мог, старался порадовать ее. Находил ли первый арбуз на баштане, срывал ли первое яблоко в саду — нес ей первой. Но и его грызла тоска. Нонка часто видела, как он сидит в углу, глубоко задумавшись, или вдруг яростно накинется на старуху.

Тяжело жилось Нонке в том доме, куда она вошла, полная девичьих чистых надежд. Она старалась чаще выходить в поле, где было светло, просторно и радостно. Дома она работала не покладая рук, стараясь забыть свое одиночество, свою тоску. Потом подымалась к себе в комнату и часами сидела одна. Однажды, сидя над рукоделием, она вдруг испуганно вскочила и отбросила работу. Желание немедленно пойти на ферму так сильно овладело ею, что она, точно безумная, бросилась в соседнюю комнату, быстро оделась и вышла. Мужчин не было дома, а свекровь возилась в кухне. Нонка прошла через сад, вышла за околицу, а оттуда — прямо на ферму. Боже мой! Почти три года не была она здесь, а все было так мило и дорого ее сердцу. Два вяза с гнездами аистов, которым она когда-то радовалась, как ребенок, тихое журчание речки, к которому она прислушивалась в минуты отдыха, незамысловатые шутки деда Ламби и его заботы, умные, тихие речи Дамяна, который был так мил и внимателен к ней, — все, что наполняло смыслом и счастьем ее девичью жизнь…

Она вернулась домой, когда стемнело. Петр встретил ее на пороге:

— Ты где была?

— На ферме.

Он посмотрел на нее удивленно, ничего не сказав, но свекровь пробормотала под нос:

— Не пристало замужней женщине по полям допоздна одной ходить.

Нонка промолчала. Как сказать им, что здесь она задыхается от тоски, что только, когда выйдет из дому, на душе становится легче.

— Через неделю она снова пошла на ферму и не скрыла этого от мужа. Петр накричал на нее, они поссорились.

Пинтез вошел в дом, прислушался и спросил:

— Что там еще? Чего он опять раскричался?

— Да все из-за фермы, пропади она пропадом, — ответила Пинтезиха. — Приворожил ее кто к ней, что ли?

Пинтез тяжело вздохнул, пошел было к двери, но вернулся, мрачный и задумчивый. В последнее время он не находил себе места: слушая, как Петр бранит жену, видя, как холодна с ней свекровь, он все боялся, как бы не зародилась в их доме вражда. Но больше всего пугал его Петр. Он стал злым, вспыльчивым, грубым. Раньше не был таким. Достаточно было одного взгляда, одного слова. А теперь все его раздражает, все ему не так, только и ждет, чтобы наброситься. «Тяжело, что сняли с бригадирства, да ведь криком ничего не добьешься, все надо с умом. Придет время, опять назначат. Таких людей, как он, земля сама позовет. Любит он ее. Теперь все иначе, не так, как было раньше, и люди не знают, куда податься — одни вперед тянут, другие назад. Одни кланяются одному богу, другие другому. Потому так выходит. Но все до поры до времени. Пройдет время, переменятся и люди. Я, как отдавал землю в кооператив, думал — конец пришел, помру. Каждой борозде радовался, кровью и потом поил. А вот и не помер, пережил и это. Что тяжело — тяжело, спору нет, да что поделаешь? Против жизни не пойдешь. Петр не понимает этого, молодо-зелено. Все на жене срывает. Не видит, что ли, совсем измучилась. Не послал ей господь-бог еще ребеночка, не выгонять же ее из дому за это? Ходить она на ферму — велика важность. Пусть себе ходит, хоть немного душу отведет, рассеется. Горе у нее — так утешить надо. На этом свете нет ничего милее и дороже близкого человека. Вырвешь его с корнем из сердца — сам пропадешь».

Не раз Пинтез все это высказывал сыну, да тот не обращал внимания. Стоял, смотря куда-то в сторону, будто отцовы советы до смерти надоели ему. А на следующий день все начиналось сначала: за столом молчит, как воды в рот набравши, или огрызается на слова матери, или ложку на стол швыряет, если кушанье не по вкусу пришлось. Пинтез бессильно сжимал кулаки, и в сердце закрадывалась обида. Он видел, что старуха совсем заедает невестку, поедом ее ест. Но ее он пилил, не позволял ей слова обидного сказать Нонке.

Пинтезиха все больше и больше злилась на Нонку, считая ее виновницей всех неприятностей в доме. И чем больше старалась Нонка, тем больше злилась старуха, не зная, к чему бы придраться.

Однажды, дождливым осенним вечером, мужчины привезли продукты, выданные кооперативом, убрали их и ушли куда-то.

Пинтезиха села возле печки, перекинула толстую шерстяную нитку через шею и начала что-то быстро вязать деревянным крючком. На дворе дул сильный ветер, шел холодный дождь, а в кухне было тепло и уютно. Нонка зажгла лампу и стала готовить ужин. Они, как всегда, когда оставались вдвоем, молчали, каждая была занята своим делом. Вдруг Нонке попалось что-то под ноги.

— Осторожней, нитку порвешь! — проговорила Пинтезиха и подняла клубок.

Нонка, не взглянув на вязанье свекрови, снова углубилась в работу.

Помолчав немного, Пинтезиха довольно громко пробормотала:

— Молоды-зелены, не приходит в голову позаботиться заранее.

— Что ты говоришь?

— Не догадываетесь, говорю, загодя, что нужно приготовить. И я молодая была, тоже вот так… А потом, как родила…

Только теперь Нонка увидела, что свекровь вяжет детский чулочек. Кровь бросилась ей в лицо.

— Да чего стыдиться-то, чего стыдиться, — нараспев сказала Пинтезиха, стараясь улыбнуться поласковее. — Ведь вот третий год пошел со свадьбы-то. Пора и о ребеночке подумать. Вот и семья будет как у людей! Пока молоды, и детей легче высмотреть. Ты уж как-нибудь скажи Петру…

«У, проклятая!» — подумала Нонка, задыхаясь от ненависти и отчаяния.

— Ты это зачем говоришь?

— Ну, не буду, не буду, — обиженно протянула Пинтезиха. — Ну и ходи век девкой. Я добра ей желаю, а она же и сердится.

Нонка вышла на двор, прислонилась к стене амбара и заплакала. Холодный осенний ветер бросал ей в лицо мокрые листья, пронизывая до костей своим ледяным дыханием. Спустилась темная, непроглядная ночь. Собака тревожно выла и рвалась с цепи, в соседнем дворе мычала корова. Нонка глухо рыдала, прижавшись к стене. Злобный намек свекрови поразил ее в самое сердце.

Во дворе послышались чьи-то шаги. Нонка вздрогнула и прижалась к стене.

— Кто там? — крикнул Петр и пошел к амбару.

— Я.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Петр удивленно и встревоженно.

Нонка вся дрожала от холода.