Подобные горячие и острые споры стали обыкновенным явлением в его бригаде. Работают день, два, неделю, мирно разговаривают, судачат, шутят, а стоит кому-нибудь сказать слово, на что пожаловаться, как заорут все сразу, спорят, ругаются, а потом долго косятся, ждут только случая снова сцепиться. Тяжело было Петру видеть, как неспокойны и подозрительны люди. «Почувствуют ли они себя когда-нибудь членами одной семьи? — часто думал он. — Восьмой год работают вместе, а сговору нет. И как же ему быть, когда люди совсем не похожи друг на друга: разные взгляды, способности. Бедняки, что раньше вообще не имели земли или ковыряли какой-нибудь десяток декаров, ценят кооператив, потому что видят в нем спасение. Низкий трудодень их не пугает. Раньше и этого не видели, теперь же хлеб обеспечен. Говорят: земля теперь наша, а не очень-то заботятся о ней. Вижу ведь. Работают лишь бы трудодень выработать, в земледелии не разбираются. Те же, у кого было немного своей земли, что трудились от зари до зари, теперь работают спустя рукава, ждут пока солнце сядет, чтоб мотыгу на плечо — и домой. А что, если и дальше так будет?» — спрашивал себя Петр и не находил ответа.

Раньше он не задумывался над этими вопросами. Старался не отставать от других бригадиров, вовремя и регулярно отчитываться перед правлением и быть честным перед своей совестью. Правда, и прежде были кое-какие тревоги, но они быстро забывались среди других забот, да и мысли Петра были заняты больше любовными делами. Но женившись и наладив семейную жизнь, он отдался работе со всей страстью хорошего хозяина. В его душе пробудилась и разгорелась та сильная и неодолимая любовь к земле, которая была в крови у всех Пинтезовых. Он упивался ароматом полей, хлебов, сердце наполнялось восторгом и благоговением. Земля призывала его к труду, и он готов был отдать ей все свои силы. Но чем больше сил он чувствовал в своих окрепших руках, тем чаще ссорился он с правлением и членами кооператива. Ему казалось, что они обрабатывают землю не как хозяева, а как чиновники и администраторы, не берутся за дело как следует, а погрязли во всевозможных планах, которые спускают сверху. В прошлом году был невиданный урожай кукурузы. В правлении обдумывали, решали, подсчитывали, суетились и в конце концов прозевали: кукуруза сгнила на корню под дождем и снегом. Потом распорядились засеять такие культуры, которые не родятся в этих местах, лишь бы выполнить планы, спущенные сверху, или строили помещения наспех и необдуманно, и все это за счет членов кооператива. Петр злился и, будучи человеком резким и несдержанным, ругался с руководством кооператива, называя их чиновниками, формалистами, и только возбуждал ненависть к себе. А они, хотя и уверяли, что не обижаются за критику, считали, что он недоволен порядками в кооперативе. Петр чувствовал себя подавленным и угнетенным. «Не хозяин я этой земле, вот что! — думал он в отчаянии. — Руки связаны. Нет, не могу работать, как подсказывает сердце и разум!» Много беспокойства и неприятностей причиняли ему и люди из его бригады. Петру не верилось, что когда-нибудь эти люди, такие разные — одни довольные, другие недовольные, измученные, встревоженные — смогут работать дружно и радостно. Он ни с кем не делился своими грустными мыслями, даже с Нонкой, знал, не поймет она его, хотя и умна. Нонка сочувствовала ему, но в тоже время и упрекала его в пессимизме (это книжное слово Петр ненавидел, потому что Иван Гатев часто называл его «пессимист и контра»), убеждала, что в каждом кооперативном хозяйстве бывают трудности, что все это забудется, когда люди будут получать за свой труд достаточно и привыкнут добросовестно работать на кооперативных полях. Петру было неприятно то, что она с такой легкостью разрешает все волнующие его вопросы и смотрит на все ясными глазами, раздражала ее детская вера в людей и жизнь. «Что с ней говорить — женщина», — думал он и не хотел ни спорить с ней, ни поверять ей своих мыслей.

Но не только это было причиной его молчания. В последнее время он чувствовал какую-то невидимую преграду между ними, которая не позволяла ему открыть ей душу, высказать все, что камнем лежало на сердце. Этой преградой была Нонкина бездетность. До сих пор он все думал, что у них будет ребенок, но как пошел третий год с их свадьбы, начал терять надежду.

Он не мог представить себе семейную жизнь без детей. Прежде он не замечал в деревне ребятишек, а теперь невольно ласкал их взглядом, любил смотреть на их игры, на них самих, с перепачканными рожицами, быстрых и крикливых, как воробушки. Ему все казалось, что после работы и неизбежных неприятностей в бригаде на пороге дома его встретит, протягивая ручонки, крошечный мальчуган. Усталости как не бывало, сердце наполняется радостью, он берет ребенка на руки и несет его в дом. Это крепкий, бойкий мальчуган, самый младший в Пинтезовском роду.

С годами желание стать отцом все росло и росло. Каждый вечер он с трепетом ожидал, что Нонка взволнованная и счастливая, положит ему голову на плечо, и скажет, что у них будет ребеночек. Но она ничего не говорила, только с отчаянной преданностью отдавала ему свою любовь. Его сомнения превратились со временем в тяжелое горе, которое он скрывал, боясь оскорбить ее, и из гордости. Ему казалось, что, если она узнает, как ему хочется иметь ребенка, оба будут страдать еще больше, жизнь их станет тяжелой и невыносимой. Уже не было того сладостного трепета, который раньше так и тянул его домой. Не радовали его ни домашний уют, ни Нонкины заботы, ни ее любовь. Он стремился уйти из дому в кооператив, в поле. Только там, среди ровного, бесконечного простора душа его наполнялась тихой, безмятежной радостью.

Однажды, рано утром, он вышел в поле посмотреть, как пашут трактористы под сев. Он шел по извилистым мягким тропинкам и любовался восходом солнца. Небо медленно алело, а горизонт светлел с каждым мгновением и, казалось, убегал куда-то вдаль. Кусты, деревья, поля постепенно принимали свои подлинные краски, но все еще неясные, насыщенные фиолетовым сумраком. А солнце, движимое невидимой силой, поднималось ввысь и с веселой, дерзкой настойчивостью бросало золотые стрелы своих лучей на пробудившуюся землю. Тихая, могучая стихия дня вступала в свои права. По полю носился трактор, оставляя за собой синеватые облачка дыма. Рокот мотора отдавался где-то вдалеке.

Петр шел крупными шагами, любуясь необъятной ширью, и ему казалось, что поле раскрывает свои объятия не ласке солнца, а ему, хозяину этих необозримых полей. И как всегда, когда ему случалось бывать одному в поле, он почувствовал какой-то пламень в груди. В странном опьянении он хотел что-то крикнуть, но спазмы волнения и восторга сдавили горло. «Эх, земля, земля!» — тихо сказал он, взял горсть земли и изо всей силы сжал ее в руке.

Дойдя до своего участка, он вынул складной метр, который всегда носил в кармане, и измерил глубину вспашки. Восемнадцать сантиметров, вместо двадцати четырех! Борозды были кривы, неприглядны. На краю участка, там, где заворачивал трактор, совсем не было вспахано.

Петр пошел по борозде, кипя от гнева, который с каждым шагом превращался в ярость. Трактор несся ему навстречу легко и как-то беспечно, и это еще больше обозлило его. Он поднял руку и крикнул:

— Стой!

Тракторист высунул голову из кабинки:

— Говори скорей, некогда.

— Вылезай, вылезай!

Тракторист неохотно подошел, не выключив мотора.

— Либо начинай снова пахать, либо убирайся, — заорал Петр. — Это что, пахота?

— А что же?

— Сам посмотри! Поскреб землю, словно кошка лапой.

Тракторист обиженно тряхнул головой и искривил вымазанное лицо.

— Я, кажется, договор заключал с кооперативом, не с тобой! Понятно? Если буду пахать по пять декаров в день, с голоду помру. У меня план, должен его выполнять.

— Убирайся отсюда с твоим планом, выполняй его где хочешь.

— Все довольны моей работой, Только ты один такой нашелся.

Лицо Петра потемнело, он нагнулся, схватил горсть земли и бросил ее трактористу в лицо.