Пинтезиха обрадовалась, но ничего не сказала. С тех пор, вот уже полтора года, как она ни ногой к Кутевым. Не хотела, чтобы ни они, ни кто другой подумал, что она сама выбирает жену для сына. Пускай дело само собой сделается, а как придет время, они и сватов пошлют — все, как полагается.

Когда Петр возвращался с посиделок поздно ночью, Пинтезиха была спокойна — знала, что он у Марийки. С тайной радостью думала она о том дне, когда Петр женится и приведет ей такую сноху, по сердцу. «Когда придет время жену выбрать, — говорила она, — нужно сначала на мать поглядеть. Ведь дочь в ее годы станет такой же! Бывает, что в девушках все у них как следует, а к старости иначе: распустятся, за порядком не смотрят, и в дом войти противно. Мне такой не нужно». Она не делилась этими мыслями ни с Петром, ни со своим стариком — оба они были горячи и уж, наверное, не похвалили бы ее за то, что она сама сватать начала.

Потому-то Пинтезиха и огорчилась так, узнав, что Петр тайно встречается с Нонкой Колевой. И это в награду за ее материнскую любовь — не посоветоваться с ней, не попросить благословения, не сказать, кого в дом приведет ей в помощницы. Но она любила Петра, не могла на него сердиться и во всем обвиняла Нонку. Это она его заманила. Путалась со свинопасом Калинко, а когда он ее бросил, стала Петру на шею вешаться. Но не бывать этому, не бывать!

Кухонная дверь открылась. Вошел Петр, нащупал на стене выключатель и зажег лампу.

— Мама, ты что не спишь? — удивился он, увидев, что мать сидит в темноте. — Что ж ты лампу-то не зажжешь?

— А зачем зря жечь электричество? Думала отца подождать, — сказала Пинтезиха, вставая. — Ну, а ты где был до сих пор?

— На собрании.

— Какое там собрание ночью? — она посмотрела на будильник. Было ровно двенадцать.

— Собрание, как собрание. Мало ли о чем нужно поговорить на собрании! Дай мне поесть, умираю с голоду.

Петр вышел во двор, и сразу же послышался плеск воды в умывальнике возле дома. Вскоре он вернулся с мокрыми руками, вытер их полотенцем и сел за стол. Нетерпеливо барабаня пальцами, следил за тем, как мать накладывает ему тарелку, и сразу же стал жадно есть, так набивая рот, что его смуглые щеки раздувались.

— Ты уже поужинала, мама? — спросил он с полным ртом.

— Поела, поела, — ответила Пинтезиха и села против него.

— Так чего ж ты не ложишься? Отец, как намелет муки, придет, тебе незачем его ждать.

— Не спится мне. Подожду еще немножко, да и со стола убрать нужно.

Сказав это, она потупилась и надулась. Лицо ее побледнело, губы вздрагивали. Петру показалось, что она сердится на что-то, но он сразу забыл об этом и задумался о Нонке. В этот вечер он не смог пойти к ней, а она-то, наверно, ждала его! И совсем забыв, что мать сидит против него, он продолжал думать о Нонке, об их вчерашнем свидании у речки. А мать глаз с него не спускала, следила за каждым его движением, огорчалась, что мало ест, и старалась по выражению лица узнать, о чем он думает. Вот, сказал, что голоден, а проглотил пять кусочков и перестал.

— Что ж ты не ешь? — спросила она.

— Как не ем? — опомнился Петр и потянулся к тарелке.

— Не ешь, конечно, а думаешь о чем-то. О чем это?

Петр взглянул на мать, и опять ее лицо показалось ему очень бледным и уставшим и еще более сухеньким, чем обыкновенно.

— Мама, уж не больна ли ты? У тебя что-то вид плохой…

— Да хоть и умру, никто плакать не будет. Теперь я уже никому не нужна, — сказала она тихим, жалобным голосом и с отчаянием покачала головой.

Петр положил вилку и отодвинулся от стола.

— Что ты говоришь? Как это, никому не нужна?

— А вот так. Высмотрела вас, вырастила, а теперь только помехой буду. Ты не сегодня, завтра вздумаешь жениться, о матери и думать забудешь, о жене все только. Мать нужна до поры, до времени, потом она станет плохой и чужой.

— Ну, так тогда я никогда не женюсь, мама! — засмеялся Петр и, чтобы развеселить ее, начал шутить: — Не женюсь, не женюсь! Да чтобы ради какой-то там жены, бросил я родную матушку — что ты!

— Да ты уже женился, — сухо прервала его Пинтезиха и снова потупилась. — Хорошую жену выбрал, нечего сказать. Матери и отцу в награду за то, что выкормили, высмотрели, — она закрыла лицо руками и заплакала.

Петр, удивленный, растерянный, сидел против нее и не знал, что сказать.

— Как так женился?

Мать опустила руки. Лицо ее было строгим и решительным, губы совсем побелели, глаза блеснули из-под покрасневших век:

— А где ты был вчера вечером? — спросила она хриплым и дрожащим голосом. — Думаешь, я не знаю, где ты был — у Колиной свинарки.

— Что ж с того, что был? — резко ответил Петр и почувствовал, как в груди у него накипает обида и злоба.

— Не смей больше ходить к ней!

— Это не твое дело! — вскричал Петр и ударил кулаком по столу так, что вилка упала на пол. Его смуглое лицо потемнело, глаза прищурились. Он отошел к двери, вернулся и остановился посреди комнаты. — Ты, что ли, будешь выбирать мне жену?

Пинтезиха молчала: обдумывала, как продолжать начатую борьбу с сыном. Идти напрямик — не под силу. Твердый он, как кремень, да и не дитя уже. Ни перед отцом, ни перед матерью голову не склонит. Уж если решил, так возьмет эту самую свою за руку и приведет в дом. Да и то сказать: он теперь, как молодой кобель. Попробовал сладкого и ходит, как в дурмане. Поглядишь на него: делом занят, все хлопочет, а думает, поди, только о ней. Теперь она для него краше всех на свете. Рассердишь его, так и из дому, чего доброго, возьмет и сбежит ради нее. Лучше с ним потихоньку, да полегоньку, так ведь и воду решетом носить можно.

— Чего ж мне выбирать жену тебе, сынок, — сказала она мягко и спокойно скрестила на груди руки. — Раз Нонка тебе по сердцу, она и будет. Хоть завтра приведи, слова не скажу, сама рада буду. Ведь для того я тебя и растила, чтоб мне под старость помощь была. Только больно было от людей узнать об этом, а не от родного сына. И подумалось: вот такусеньким был, выняньчила я его, высмотрела, а он и сказать теперь не хочет: так, мол, и так, мама, надумал сноху тебе привести. Сам когда-нибудь отцом будешь, тогда и узнаешь, легко ли дитя родное от сердца оторвать.

— А меня тебе нечего от сердца отрывать, — сказал Петр. — Я в чужой дом уходить не собираюсь.

— Как знать, сынок. Я не оторву, так она может оторвать. Женщины хитрые, так уж они устроены. Вот как выйдет замуж, тогда и выпустит коготки. Выбираешь жену — смотри в оба. А то, бывает, глаза как пеленой застелет, не разглядишь. Пока с человеком пуд соли не съешь, не узнаешь его как следует. Вот и говорю: не спеши, не ходи ты так часто к этой девушке. Думаешь, не по сердцу она мне? Чего ради? Не уродливая, не хромая какая, не кривая. Наоборот, куда как хороша. Мы-то с отцом старые уже, не сегодня-завтра нам конец придет. А тебе с ней жить да жить. Вот только пара ли она тебе? Бывает, купишь волов, и здоровые оба и красивые, а не спаруешь. Так и с женитьбой. Жену берешь не на день, не на два, а по гроб жизни. Потому и обдумай, присмотрись да и других послушай. И у них глаза есть, и они не слепые. Я для тебя куска не доедала, больше всех любила. Ни в чем тебе не отказывала, в дела твои не вмешивались. И теперь не хочу мешаться. Но я ж тебе мать. Мне тяжелей всех будет, если ты ошибешься. Потому и говорю, пока не поздно. Вот, слышно, о Нонке разное говорят. Может правда, а может и нет…

— А что говорят? — прервал ее Петр, останавливаясь посреди комнаты.

— Да там этот Калинко из Житницы все вертится на ферме, ну так с ним она…

Петр деланно засмеялся, махнул рукой и отошел к окну. Он долго смотрел во двор, потом вернулся к матери и сел против нее.

— Рассказывала она мне об этом Калинко. Заходил к ним человек по делу, иногда. Ну, может Нонка и приглянулась ему, но она меня любит, а того и знать не желает.

— Эх, сынок, на лбу у нее это написано, что ли?

— Что?

— А вот то, что только тебя она любит.