Заметив его в первый раз у ограды, Нонка задрожала от неожиданности и страха. И сколько он ни уговаривал ее остаться подольше с ним, она сразу же вернулась к себе в комнатку, боясь, как бы их не увидел дед Ламби. Но Петр стал заглядывать на ферму через день, чрез два и подстерегать ее то у забора, то у речки, там, где темнели ивы.

Каждый день Нонка зарекалась не выходить ночью с фермы, но, как только смеркалось, она становилась неспокойной, воля ее ослабевала, и она могла думать уже только о свидании с Петром. Слонялась по двору, выискивала себе какое-нибудь дело, смеялась без всякой причины, пока, наконец, не замечала тень Петра у ивняка. Тогда в голове у нее сразу рождалось множество планов, когда и как ей выбраться с фермы незаметно для деда Ламби.

Она с трудом вырывалась из объятий Петра, взволнованная и взбудораженная. Его настойчивое желание видеться с ней каждую ночь разжигало еще больше ее любовь, но в то же время какой-то страх перед этими свиданиями сжимал ее сердце. Пугала ее синяя таинственная тишина ночи, тихое журчание речки, пугал ее острый блеск глаз Петра, его потемневшее от загара лицо, упоительный запах мужского тела, мучительно жаркие поцелуи. Ей иногда казалось, что он схватит ее, унесет куда-нибудь и разорвет, как волк. Так жестоки и страстны были его ласки.

Только один раз она не вышла на свидание, но зато потом всю ночь не сомкнула глаз. Как ей заснуть, когда Петр ждет ее с пылающими глазами, мечтает о ней, весь полный ею! Зачем она мучит его, мучится сама, зачем бежит от своего счастья в этот чудный летний вечер, когда можно сидеть с любимым на берегу речки, ласкать его, смотреть ему в глаза и слушать его голос!

На следующий день из другого села на ферму приехал крестьянин с женой. Они слезли с телеги, муж остался с лошадьми, а жена вошла во двор. Это была дочка деда Ламби. Их сын опасно заболел, и они хотели, чтобы дедушка приехал повидать его. Старик надел свою антерию и уехал с ними. В этот вечер Нонка опять вышла к Петру. Ночь была теплая, тихая, как будто утомленная, такая, какие бывают в конце августа: с белыми, немигающими звездами, с тяжелым сладким запахом свежего сена и спелых фруктов. Над голым жнивьем нависли в ленивой истоме прозрачные лиловатые сумерки. Со стороны села доносились и постепенно замирали последние звуки трудового дня. Петр сидел на берегу и нетерпеливо бросал палочки в воду. Сегодня его бригада обмолотила последний сноп. Он вымылся, надел новую рубаху и теперь чувствовал себя таким бодрым и нетерпеливым, что едва мог усидеть на месте. Сквозь темные ветви деревьев мерцало желтым светом окно Нонкиной комнаты. Чуть дрогнет желтый огонек, вздрогнет Петр, нетерпеливо ожидая шороха ее тихих шагов. Нонка вскоре пришла, запыхавшаяся, улыбающаяся. Петр вскочил, схватил ее молча на руки и понес под тень ив, положил на землю и сел рядом с ней.

— Дед Ламби уехал, я одна, — сказала она, хотя и решила не говорить ему этого. Петр одной рукой обхватил ее стан, а другой повернул к себе лицом. Она смотрела на него все такая же улыбающаяся, запыхавшаяся, смотрел и он на нее затуманенными, невидящими глазами. И подобно жнецу, жадно приникающему пересохшими губами к кувшину с холодной водой, Петр впился в ее губы.

— Петя, Петя, что ты делаешь? — сказала она упавшим голосом, задыхаясь, испугавшись его безумных ласк. И когда Петр клал ее, как ребенка, на лужайку, она ощущала прохладное прикосновение травы к спине, к плечам, к уху, смотрела на большую белую звезду высоко в небе и как-то неопределенно думала: что это он делает? Она хорошо понимала, что он делает, но не могла встать, вырваться из его объятий, потому что у нее не было ни сил, ни желания. Вдруг холодный стебелек травы, щекотавший ухо, вспыхнул и обжег ее. А большая белая звезда сорвалась с неба, вытянулась длинной серебряной нитью, и все звезды сразу угасли…

…Сумерки сгустились, из лиловых стали темно-синими. Речка снова нарушила тишину своим журчаньем, а звезды снова зажглись на небе, бледные, сонные, мерцающие.

С молчаливым упреком склонились ивы к самой реке и погрузились в тяжелое раздумье. Нонка, с растрепавшимися волосами, с распухшими от поцелуев губами, лежала на руке у Петра и гладила его твердые, как яблоки, скулы, волосы, шею, пахнущую высохшим потом. Ей хотелось что-то сказать ему, но сладостная спазма мучительной лаской сжимала ей горло. Петр лежал на спине в сладкой истоме и неподвижными глазами смотрел на белую кисею млечного пути. Что-то обожгло его руку повыше локтя. Он обернулся к Нонке и увидел у нее на щеке крупную слезу.

— Что с тобой? Почему ты плачешь, а? — спросил он, видя как блестят ее ресницы.

— Я не плачу.

— Ну, как же не плачешь? — он вытер пальцем слезу с ее щеки. — Скажи, почему ты плачешь?

Она спрятала лицо у него на плече.

— Молчи!

— Почему?

— Так.

С фермы послышался встревоженный голос:

— Мама пришла!

Нонка испуганно вскочила, поправила дрожащими руками волосы и кофточку, бросилась на ферму, вбежала в свинарник и притаилась. Сердце билось бешено, до боли. А мать ходила по двору и кричала все тревожнее и тревожнее.

— Нона, Нона! Ох ты, боже мой, куда же она делась?

Нонка услышала, как мать хлопнула себя по лбу и заплакала. Тогда она вышла из свинарника и отозвалась.

— Мама, это ты?

Тетка Колювица, с сумой через плечо, прибежала с другого конца двора и долго не могла прийти в себя.

— Ну, где же ты была?

— Здесь, где ж мне еще быть?

— Я легла и уже было задремала, вдруг слышу визжит поросеночек. Встала посмотреть, не придавила ли его матка.

— Да разве ты не слышала, как я звала. Вижу лампа горит. Вхожу — нет никого. Заглянула к деду Ламби — тоже. Побежала в свинарник, позвала — никто не откликается. Чего, чего только не передумала я.

— Э, мама, тебе вечно что-нибудь взбредет в голову! — рассердилась Нонка. — Войди, отдохни, я сейчас приду.

Но тетка Колювица не отходила от нее ни на шаг. Куда Нонка, туда и она. В конце концов схватила ее за руку и повела в комнату.

— Ну, как же мне не тревожиться? Ты ведь одна-одинешенька здесь, среди поля. Кругом живой души нет — причитала она и подталкивала Нонку к дверям. — Ходили мы с отцом на баштан. Видим, на телеге дед Ламби едет. «В Сеново, говорит, собрался, внучек у меня приболел. Нонка одна будет спать сегодня». Я и говорю отцу: «Ты себе иди, а я пересплю у нее». Принесла тебе вот два арбуза полакомиться.

Войдя в комнату, тетка Колювица положила суму на пол, вынула большой полосатый арбуз и, взяв со столика ножик, хотела было его разрезать, но вдруг так и застыла с полуоткрытым ртом, уставившись на дочь. Нож дрожал у нее в руке.

— Ты же сказала, что спала! Так чего же ты только стелешь кровать? — спросила она изменившимся голосом, тяжело дыша.

Нонка не ответила. Тетка Колювица видела, как она вздрогнула всем телом, сдернула с кровати и скомкала одеяло, заметила ее растрепанные волосы, наспех подобранные под косынку, ее измятую блузку, и страшное подозрение пронзило ей сердце.

— Что ты меня обманываешь? — Она подошла к Нонке и схватила ее за плечо. — Хватит мять одеяло, повернись, дай-ка я на тебя посмотрю!

— С тех пор, как пришла мать, Нонка стояла у кровати и то расправляла, то снова комкала одеяло, не зная, что сказать, куда девать глаза, что делать. Только одно она повторяла про себя: лишь бы мама не увидела моего лица, лишь бы не упасть, и чувствовала, как горит тело, подкашиваются ноги, гаснут силы. Когда мать схватила ее за плечо, она сильно толкнула ее локтем и закричала, как помешанная:

— Да не сходи ты с ума! Что тебе на меня смотреть!

Тетка Колювица уронила арбуз, он затрещал и покатился к дверям.

— Что мне смотреть-то? — глухо, со слезами в голосе сказала она, а потом, переведя дух, заплакала и как-то дико и испуганно выкрикнула: — Ах ты бездельница, ах ты негодяйка такая! Так ты, чтоб распутничать, сюда жить пришла?

— Мам…

Нонка упала на кровать и зарылась головой в одеяло.