В следующий раз, как я собрался на лов, он мне все вспоминался. Думаю: ждет он меня или нет? Он ждал. Просто смешно, как я обрадовался, его увидев. Он и разговорчивей на этот раз был. По его выходило, что во многих делах я ничего не смыслю — как на кроликов силки ставить, например; или как стянуть в городе простыни с веревки где-нибудь на задворках, а потом сбыть их в ближайшем местечке на рынке, как попрошайничать и прикидываться убогоньким за спиной у полицейского. Да мало ли еще в каких красивых делах! Он умел добыть из чужого погреба картошки, да так, что подкопа никто даже и не заметит. Я ему сказал: ишь, говорю, какой ты, оказывается, образованный. А он говорит: не захочешь, а выучишься, а то разве проживешь?
Катриона с ним дружбу свела. Сам не знаю, как это ей удалось. Но своя догадка у меня имеется: Катриону-то я, слава богу, не первый день знаю. Его уже больше не тянуло бежать из дому, едва он от стола встанет. Он даже начал помогать ей немного по хозяйству. Отчего ж не помочь от нечего делать, говорил он. Обед-то ведь даром достался. Другое дело, если бы я его украл. Неужели другое? говорил я. Она его в рубашку приличную обрядила, верно, из моей старой переделала. И в теплые штаны. Но вот что удивительно, это как он себя в чистоте содержал. А знаешь, почему? Да потому, видно, что люди опрятным детишкам охотнее подают, чем грязным да шелудивым. Он, например, считал, что чумазым ходить да болячки напоказ выставлять — это большая оплошность. А наводить болячки надо так: втереть в кожу грязь, а сверху подкрасить помадой, которой женщины губы себе мажут. Уж он, Макдара, свет повидал и разбирался что к чему. Иной раз мне начинало казаться, что взрослый это он, а я дитя неразумное.
Раз как-то поздно вечером, в конце сентября это было, когда Катриона уже спать улеглась, а я огонь в очаге шуровал и тоже на боковую собирался, послышалось мне, будто кто в дверь скребется. Я пошел отворять. Смотрю, Тарп. От него вином разило. Поговорить, говорит, надо. Я говорю: что ж, заходи, когда так. Он отряхнулся. Вошел бочком. Уселся на стул, а сам оглядывается по сторонам, будто высматривает что — эдакий ободранный, разбухший, прямо глаза б на него не глядели. Мальчишке ты больно полюбился, сказал он. Что ж, говорю, спасибо на добром слове. Мне он тоже полюбился. Возьмешь его себе? спросил он. Как это так, возьмешь? сказал я. Себе. К себе, говорю, бери, повторил он нетерпеливо. Мне он от дочери достался. Муж от нее ушел. Где она сама, тоже не знаю. Теперь уж, верно, и не узнаю. Видать, еще кого подцепила. Бросила его на меня. Возьмешь его к себе?
Да разве можно детей из рук в руки, как собак, передавать? говорю я. Ты ему как свет в окошке. Только и слышишь от него: Колмэйн да Колмэйн. Эх, да чего там! Один ведь я, без бабы. Живу, как бог на душу положит. Годится разве это для него? Чего он видит меня хорошего? Я призадумался. Раз ему у тебя нравится, сказал я, значит что-то хорошее он от тебя видит. Нет, говорит, он к тебе привык и к хозяйке твоей. Это с ним первый раз так. Он мальчишка смышленый, может, еще в люди выйдет. Да не со мной. Сам видишь, какой я есть, где шатаюсь, какими делами занимаюсь. Возьмешь его к себе, а?
У меня сердце застучало. Взять его к себе! да нет, добра из этого все равно не будет, где ж ему быть-то? Слишком уж все аккуратно получалось, понимаешь? Как же так? сказал я. он ведь не останется. Не могу ж я его силком у себя держать!
Ты на лов завтра собираешься, сказал он. И откуда только он узнал? Да хотя этот народ всегда все пронюхает. Вот вернетесь, а меня уж здесь не будет. Да разве, говорю, можно над ребенком такую жестокость учинить? А что поделаешь? Сказал он. Что я такое? Ничего, плюнуть да растереть, а тоже понимаю. Сердцем чувствую. Ведь не чужой я ему. Только мне ребенок ни к чему, а ты печься о нем будешь. Ты только старания приложи, и он меня забудет, будто и не было меня вовсе. Он же малолеток еще. Забудет он. И добавил: а не возьмешь, так все равно его где-нибудь брошу, в первом сиротском доме оставлю. Верно тебе говорю. Макдара мне полюбился, сказал я, только против воли брать я его не могу. Это уж как ты хочешь, сказал он. Делай как знаешь. Он встал. Ну, я пошел, сказал он. Назад меня не жди. Это мое последнее слово. Он вышел. Я — за ним. Назад хотел позвать, что ли? Эй, вернись! Вернись назад! Какое там, его уж и след простыл. Когда я обернулся, Катриона стояла тут же, в ночной сорочке, с распущенными косами. Слыхала? спросил я. Слыхала, говорит. А что ты про это думаешь? спросил я. Да что ж, говорит, если суждено — значит сбудется. А для нас-то какое счастье было б. Я даже и мечтать об этом не смела.
Макдара, по-моему, в тот день особенного за мной ничего не заметил. У меня же страсть как на душе нехорошо было. Прямо сообщником злодеяния себя чувствовал. День казался мне длинным и томительным. Я уж рад был, когда ночь спустилась. Думал, вот вернемся мы с моря, да лодку отмоем, да корзины соберем, да снесем их в сарай, да войдем в светлый дом, где нас ужин ждет на столе, уж тут-то он обязательно заметит, что со мной неладное творится. Нет, не заметил. Катриона была молодцом. Она смеялась и шутки с ним шутила как ни в чем не бывало. Известно, женщины — их не учить обманывать. Пришло, наконец, время, встал я и говорю: ну, Макдара, давай я тебя домой отведу. А сам себя прямо злодеем чувствую. Сначала шли мы по дороге, потом свернули в сторону. Луна была, и мы пошли долинкой, прямо через кустарник к лужку, где их палатка стояла. Мы не подошли еще, а уж я услышал, как ручей звенит. Я думал про себя: вот сейчас свернем, и тут сразу палатка их будет. И еще думал, что, может, вчера мне все это просто пригрезилось.
Палатки на месте не было. Мы остановились как вкопанные. Потом, смотрю, он подошел к тому месту, где она недавно стояла, и стал ногой раскидывать спаленный в кучу мусор. Он будто глазам своим поверить не мог. Потом вернулся ко мне. Нету его! сказал он. Нету Тарпа! Побежал назад. Приложил руки ко рту и стал звать: Тарп! Тарп! Тарп! Ты где? Опять вернулся ко мне. Может, он на другое место перешел? сказал я. Нет, говорит, нет, это он меня бросил. Бросил меня Тарп. Он взбежал на холм, туда, где он крутой скалой в море обрывался встал там, сам вдаль вглядывается. Я прямо не знал, что и делать. У меня сердце разрывалось от жалости. Я подошел к нему, а он ручонки свои маленькие стиснул и стоит. Может, он все-таки не ушел? говорю ему. Может, он не ушел? Как же! сказал он. Так я и знал, что он уйдет, что он меня когда-нибудь бросит. Я на него поглядывал. Он слезы старался удерживать, но они медленно текли у него из глаз. Ох, как нехорошо у меня на душе было! Послушай, сказал я. Возьму-ка я лодку да свезу тебя на материк, может там его поищем?
Он мне не ответил. Сел. Потом сказал: да чего уж там. Все равно он от меня спрячется. Не нужен я ему. Разве я когда ему был нужен? Что ж ты делать-то будешь? спросил я. Не знаю, говорит. Теперь упекут меня добрые тетеньки в приют. Я сказал: у Катрионы для тебя постель найдется, пойдем, переночуешь сегодня у нас. Нет, нет! закричал он. Я к Тарпу хочу! Хочу к дедушке! Он колотил землю кулачонками. Я сказал: ну, ты сам знаешь, где ночлег искать, если что. Повернулся и пошел прочь от него. Ох, и трудно мне это было, но я себя пересилил.
Катриона спросила: а он где? Я сказал: да там он, на скале остался. Катриона только охнула. Я видел, что ей не слаще моего. Сели мы с ней в кухне. У нас стенные часы с боем есть, которые каждые четверть часа отбивают. Бывало, услышишь ночью, как они бьют, и на душе будто спокойнее становится. А сейчас только расстройство с ними было одно. Мы дверь настежь оставили, так, чтобы со двора свет был виден.
К тому времени, как он пришел, уж и света-то никакого не надо было. Уж заря на дворе занималась. Мы давно носами клевали, так что вышло все как во сне. То стояла дверь пустая, а то вдруг в двери он появился.
А, сказал я, надумал? Давно бы так.
Я только ночь пересплю, сказал он. Только одну эту ночь.
