Интересуют ли Вас французские новости? Надеюсь, что нет, потому что я ничего не знаю. В "Цирке" идет мелодрама, которая называется "Французская революция", в первом акте ее показан "народ" - зрелище ужасное и в то же время очень выразительное. В пьесе есть и какие-то необыкновенные битвы и еще кое-что в этом же роде, но монолитность и мощь толпы - поистине страшны. В другом театре все еще продолжается успех "Клариссы Гарлоу". Хотя некоторые сцены в спектакле, несомненно, рассчитаны на то, чтобы покойный Ричардсон перевернулся в гробу, Кларисса играет превосходно и умирает, на мой взгляд, лучше, чем в романе; я, правда, никогда не был большим поклонником Ричардсона, и меня не покидает ощущение, что он всегда обут в ботфорты, которые не снимает ни при каких обстоятельствах.

Есть еще несколько спектаклей, в которых даны непревзойденные портреты англичан. В одном из них участвует слуга по имени Том Боб, он носит типично английский кафтан, обшитый золотыми галунами и спускающийся до пят, и ведет себя поистине очаровательно. В другом английский премьер-министр, разорившийся на железнодорожных спекуляциях, весьма удачно воспроизводит национальный колорит, то и дело вскользь упоминая "Висмингстер", "Режанстрит" и другие знакомые Вам места; еще в одной пьесе есть некий "сэр Факсон" - англичанин до мозга костей; а несколько дней назад я видел на сцене одного из маленьких театриков лондонского лорд-мэра, которому оказались очень к лицу жилетка, снятая с кучера почтового дилижанса, орден Подвязки и широкополая шляпа с низкой тульей, имеющая некоторое сходство с теми, что носят мусорщики.

Я был в Женеве во время революции. Умеренность и мягкость победившей партии выше всех похвал. Я не знаю в истории ничего, что могло бы сравниться с тем истинно христианским духом и стремлением к счастью всего человечества, которым были проникнуты отпечатанные и расклеенные по стенам обращения к людям всех партий.

Мои симпатии безраздельно принадлежат швейцарским радикалам. Они знают, что представляет собой католичество; им пришлось видеть и в своих долинах нищету, невежество, горе и слепой фанатизм, которые неизменно сопутствуют восторжествовавшему католицизму; и они выкорчуют его с пути своих детей, чего бы это им ни стоило. Боюсь, что борьба закончится вмешательством одной из католических держав, которой захочется уничтожить эти просвещенные и потому опасные (особенно для таких соседей) республики; но, если только я не заблуждаюсь, дух этого народа таков, что доставит еще много хлопот иезуитам и долгие годы будет сотрясать ступени их алтаря.

Это письмо (я вижу, что оно уже почти дописано) всего лишь жалкое воздаяние за Ваше, однако, если Вы увидите в нем то, что вижу я, оно не покажется Вам таким уж плохим; в нем есть сердечность, присущая искренней дружбе, оно успокоило мою совесть и облегчило душу. В конце марта (дай-то бог!) мы возвращаемся домой. Кэт и Джорджи свидетельствуют Вам свое глубочайшее уважение и просят передать привет миссис и мисс Тэгарт и детям. Наши дети тоже просят передать привет Вашим. Не сомневаюсь, Вы будете рады узнать, что "Домби" делает чудеса, а рождественский рассказ оставил далеко позади своих предшественников *. Надеюсь, что Вам понравится последняя глава пятого выпуска. Если Вы соблаговолите прислать мне в знак прощения клочок бумаги, исписанный Вашей рукой, сделайте это; в противном случае я приду просить Вашего прощения тридцать первого марта.

Примите уверение в моей неизменной и искренней преданности.

175

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

10 февраля 1847 г.

...Я потратил на него невероятное количество труда; особенно трудно пришлось мне после смерти Поля. Дай бог чтобы он вам понравился! У меня и теперь из-за него отчаянно болит голова (сейчас час ночи)... Я думаю, вторая жена Домби (представленная майором) и начало его увлечения ею в теперешнем его состоянии духа получатся у меня естественно и хорошо... Смерть Поля изумила Париж. Самые разные люди открывают рты от восхищения... Какое письмо я Вам напишу, когда кончу "Домби"! Не будьте ко мне суровы в Ваших письмах только из-за того, что я отчаянно работаю... Я все искуплю... Снег, снег, снег - в фут глубиной.

176

ХЕБЛОТУ БРАУНУ

Риджент-парк, Честер-плейс, 1,

10 марта 1847 г.

Дорогой Браун!

Вернувшись раньше предполагаемого срока, я не могу попасть к себе домой и живу пока здесь в ожидании, чтобы человек, снявший Девоншир-террас, совершил нехитрую операцию, которая на языке вульгарной толпы именуется "навострить лыжи".

Мой переезд заставил меня очень задержаться с последним выпуском, к которому я приступил только сегодня утром. Если бы не это, Вы были бы "обслужены" раньше. Болезнь моего старшего сына, я надеюсь, послужит мне достаточным извинением.

Первый мотив, который я Вам дам, крайне важен для всей книги. Если возможно, непременно пришлите мне для ознакомления этот Ваш рисунок.

Начну с того, что я собираюсь сделать майора - это воплощение эгоизма и мелочной мстительности - своего рода комически-мефистофельской фигурой романа, и выпуск начинается с того, что мистер Домби и майор отправляются в то путешествие ради перемены воздуха и обстановки, которое подготовлялось в предыдущем выпуске. Они едут в Лимингтон, где мы с Вами однажды побывали. В библиотеке майор знакомит мистера Домби с некоей дамой, с которой, как я собираюсь слегка намекнуть, оный Домби, может быть, в свое время сочетается браком. Ей около тридцати лет - но не больше, она красива, надменна, хорошо сложена. Прекрасно одета - несколько броско - и кажется лакомым кусочком. Внешность истинной леди, но с оттенком гордого равнодушия, указывающим на скрытую внутри дьявольскую силу. вышла очень рано. Овдовела. Ездит по водам со старухой матерью, которая румянится и живет за счет репутации фамильного ожерелья и знатности своей фамилии. Ищет мужа. Целит только в крупную дичь и не выйдет ни за кого, кроме богача. Мать разыгрывает чувствительность и доброе сердце, а на самом деле - гнусно расчетлива, и только. Мать обычно разъезжает в инвалидном кресле, которое сзади, как таран, толкает паж, давно уже ставший слишком рослым и сильным для такой работы, а его хозяйка томно управляет креслом с помощью торчащей перед ней ручки. Она совсем здорова и прекрасно могла бы ходить пешком, но в дни, когда она была признанной красавицей, художник написал ее откинувшейся в коляске, и вот, давно уже лишившись красоты (да и коляски тоже), она тем не менее по-прежнему культивирует эту позу, как необыкновенно ей идущую. На рисунке - мать в кресле. У дочери - солнечный зонтик.