Что более всего связывает личность Сары-Салтыка с Крымом – это одно обстоятельство, которое, вероятно, и шокировало благочестивое чувство арабского путешественника Ибн-Батуты, заметившего, что про Салтыка рассказывают такие вещи, которые возбраняются законом. Эвлия-эфенди, перечисляя разные профессиональные корпорации, говорит под № 729 о делателях и продавцах бузы (буза – пиво или брага. – Примеч. ред.) которые считают своим патроном также Сары-Салтыка. Находя изобретение такого напитка, как буза, несовместным со святостью личности Сары-Салтыка, Эвлия рассказывает известную и повторенную им после еще раз легенду о нем; настоящим же изобретателем бузы он называет какого-то татарина Салсала, который был убит стрелой в Аккермане Малек-Уштуром; этот последний, огорченный смертью Салсала, умер в Крыму в Эски-Юрте и погребен в Ени-Салачике[130]. В другом месте Эвлия-челеби называет Мелек-Уштура патроном чаушей и сообщает весьма любопытную заметку насчет его могилы. «Когда я, бедный Эвлия, – читаем мы, – в 1076 = 1665 году был в службе Мухаммед-Герая, хана Крымского, то он задумал выстроить монумент в Эски-Юрте, где могилы всех Крымских ханов. Во время копания земли для фундамента была найдена мраморная квадратная доска с надписью на джагатайском языке[131], указывавшей, что это была могила Малек-Уштура, сподвижника пророка, убитого стрелой Салсала в 300 году[132]. Согласно вычислению ученых улемов прошло 770 лет со смерти его. Мухаммед-Герай, найдя эту могилу, оставил мысль устроить усыпальницу для себя, а воздвиг купол над ней с надписью длинными буквами и основал монастырь с тюрбэ-дарем, или блюстителем монумента при нем»[133].
Кроме того, Эвлия-челеби еще раз вспоминает о Сары-Салтыке по поводу сна, виденного им в бытность его в Ангоре, когда ему явился этот святой и сказал, что он покоится в этом же городе под именем Эр-Султана[134].
Сколь ни смутны все вышеприведенные предания о личности Сары-Салтыка, смешиваемой с другими, в роде Малек-Уштура, но из сопоставления их с историческими данными все же можно вывести то заключение, что личность эта, представляя смесь исторических черт с мифическими, по месту происхождения и, действительных или мнимых, подвигов своих является как бы олицетворением той исконной связи тюрков Малой Азии с крымскими, которая всего более оставила памяти о большой эмиграции малоазийских сельджуков в Крым в конце XIII века. Другого объяснения пока нельзя дать этим преданиям.
Но кроме таких легендарных преданий есть и другие, более положительные, указания на то, что Крымское южное побережье давно было занято поселенцами тюркского племени, но только не собственно так называемыми татарами, которые предпочитали гнездиться в глубине полуострова, оставляя прибрежье в пользу родственных пришельцев и христианских поселенцев. Так оно было, по крайней мере, с главными прибрежными пунктами, с Судаком и Кафой.
Простерши однажды свою завоевательную руку к приморским окраинам, татары и по удалении своем не упускали их из вида, а время от времени напоминали о своей власти в этих окраинах, без церемонии распоряжаясь в них и не обращая внимания на не прекращавшиеся владетельные притязания византийских императоров на Крымское «Заморье»[135].
Произведя первый погром Судака в 1223 году, татары не замедлили повторить его в 1239 году. На этот раз южнобережцы только десять лет спустя праздновали свое освобождение от иноверного ига[136]. Это освобождение надо понимать, кажется, в смысле лишь удаления массы нахлынувших татар, а не окончательного превращения всяких властных отношений завоевателей в приморской окраине Крыма, о чем они и не помышляли вовсе. После этого нашествия татары еще не один раз производили свои опустошительные вторжения, и притом, как кажется, не то чтобы каждый раз для водворения вновь своего господства, а с целью поддержания своего прежнего престижа, который пытались было игнорировать местные правители.
В конце XIII в. в царствование хана Тула-Буги выдвинулся эмир Ногай, благодаря жене Менгу-Темира Джиджек-хатуни, которую он потом, в разгаре самоуправства, велел задушить в угоду своим сторонникам эмирам[137]. Этот полководец настолько был влиятелен, что даже византийский император заискивал его расположения посредством женитьбы его на своей побочной дочери Эвфросинии[138]. Уходив хана Тула-Бугу и разбив в сражении его преемника хана Токту, Ногай овладел его областями в 698 = 1298–1299 году и послал внука своего Актаджи в земли крымские собрать подати, наложенные на жителей его. Тот пришел в Кафу, в город, принадлежавший генуэзским франкам, и потребовал от ее жителей денег. Они угостили его, поднесли ему кое-что из еды и вино. Когда же он охмелел от напитка, они напали на него и убили. По получении известия об умерщвлении его Ногай отправил в Крым большое войско. Оно ограбило Кафу и сожгло ее; перебило множество крымцев и взяло в плен находившихся там купцов мусульманских, алланских и франкских[139]. Та же участь постигла и Судак. Ногай, прежде чем подверг город разгромлению, приказал выйти из него приверженцам своим, которые составляли целую треть всего населения; а затем остальных ограбил и предал истреблению. Причиной этого погрома было то, что пошлины и другие доходы с Судака делились между четырьмя, так названными у арабского историка, татарскими царями, один из коих был Токтай, и те, которые были соправителями его, обижали наместников его при дележе приходившихся на его долю доходов[140]. Арабский историк, описывающий этот погром Судака со слов купцов, очевидцев происшествия, смешивает тут Ногая с Тохтой[141]. Это смешение легко могло произойти вследствие того, что хотя разгром был произведен Ногаем, но не от своего лица, а во имя Тохтай-хана, до столкновения между ними самими, о котором тот же историк рассказывает дальше; тем более что в приписки к приведенному рассказу об одновременном разгромлении Кафы сказано, что Тохтай подарил Крым Ногаю[142], а он и отправился туда осуществлять свои владетельные права посредством сбора дани с таких богатых местностей, как Кафа и Судак.
В скором времени, а именно в 707 = 1307–1308 г., Кафа потерпела новое бедствие от войск Тохты-хана, присланных туда для наказания генуэзских франков за продажу ими татарских детей в неволю и за разные другие вещи[143]. На этот раз расправа с франками была повсеместная во владениях ханских – в Крыму, Кафе и в Северных областях, как говорят историки. Из Кафы франки спасались бегством на кораблях. Относительно Судака арабский историк Эльмуфаддаль замечает только, что он в эту пору входил в черту владений Тохты-хана[144].
Если Ногай, или Тохта, подступив с своим полчищем в 1299 году к Судаку, нашел в нем приверженцев, то естественнее всего такими должны были оказаться их соплеменники, и притом мусульмане по вере, а не христиане других рас: последним мудрено было торжествовать освобождение от иноверного ига и в то же время являться сторонниками тех, кто налагал это самое иго. Если же таких сторонников оказалась целая треть населения города, то едва ли это количество могло составиться из татар, случайно в разное время отставших от приходивших туда прежде татарских полчищ. Это скорее и были те именно тюрки, которые водворены были в той местности Менгу-Темиром, когда они явились в нему искать себе нового отечества вслед за Изз-эд-Дином и Баба-Салтыком, и хотя еще не успели слиться с тамошними христианскими жителями, но не были вполне солидарны и с татарами, приходившими туда в качестве врагов и поработителей. Конечно, в числе сочувственников татарам могли быть также отчасти и кипчаки, или половцы, которые еще ранее добровольно водворились в Судаке, или загнаны были туда первым татарским нашествием. Арабский историк Эломари обращает внимание на ассимилирующую силу кипчакской породы и говорит, что татары, смешавшись с кипчаками, сами стали точно кипчаки, как будто они одного с ними племени, а затем присовокупляет следующее соображение: «Таким образом долгое пребывание в какой-либо стране и земле заставляет натуру человеческую уподобляться ей и изменяет прирожденные черты согласно ее природе»[145]. Но что арабский историк-философ констатирует касательно кипчаков по отношению их к татарам, то не совсем применимо к тем из них, которые поселились в Судаке: совместное жительство с христианским европейским населением этого города в непродолжительный срок самих их преобразило, подчинив культурному влиянию этого населения. Наглядным доказательством такого подчинения служит тот факт, что в известных синодиковых приписках к греческому Синаксарю[146] мы находим в числе упомянутых там разных покойников очень много имен тюркских и притом с такими эпитетами, которые указывают на то, что они были не простые миряне, а принадлежали даже к церковному клиру, каковы, например, иеромонах Султан[147], монах Алачи[148], попадья Сююнчук, жена попа Антипы эконома[149]; или же к местной знати, как, например, Алачук, дочь севаста[150], Барак, дочь севаста Пула и жена Аба[151], Токтемир, сын севаста Стефана[152]. Что это не были исключительные личности, обратившиеся в христианство, это явствует из родословий, означаемых при весьма многих покойниках, как например: «Сатирик, сын Чипаки и внук Секке по отцу, по матери же внук Топчи»[153], или: «Чимен, сын Ямгурчи, родственник Оракчи»[154]. Немало встречается и предков с тюркскими именами, тогда как их дети являются с именами христианскими, как например: Антоний, сын Кылыджа[155], Петр, сын Кутлубея[156], Фотий, сын Гази[157], Анастасий, сын Сункура[158], Пантелеймон, внук Яхьи[159] и др. Замечательнее то, что тюркские имена носят еще лица второго поколения, хотя предки их называются уже именами христианскими, как например: Токтемир, сын Стефана[160], Меликэ, дочь попа Антония[161], Совкур, сын Мавария[162], Икугач, дочь Димитрия Чогака[163] и т. п. Такие же обозначения, находимые в Синаксаре, как «Иоанн татарин, христианин»[164], или «Параскева, татарка, христианка»[165], прямо показывают, что эти субъекты принадлежали к национальности проявившихся тогда собственно татар, тогда как прочие лица с тюркскими именами настолько стали своими прочему христианскому населению Судака, что многие из них сами были глубокими христианами: носили духовный сан и пользовались почетом у обывателей, так что автор приписок в Синаксарю не скандализовался их бусурманскими именами, всех одинаково чествуя эпитетом «раб Божий»[166]. Мало того: в одной заметке читаем: «…ай, Салих и Сункур… и прочие все убиты татарами»[167]. Издатель этих заметок, почтенный отец архимандрит Антоний напрасно оговаривается, что будто тут «чтение собственных имен подлежит сомнению»: напротив, в этих именах менее чем в каких других сомнительного. Имена этих жертв татарского насилия, как Сункур и то стертое, которое оканчивалось на ай (в роде Тудай, Турунтай), чисто тюркские; имя же «Салих» мусульманское, и люди, носившие эти имена, отличаются тут от татар, которым они не были своими, ибо убиты ими зауряд с прочими их противниками в 1278 году.
