Предисловие к американскому изданию[1]

Необыкновенно продуктивная жизнь Александра Романовича Лурии охватывает большую часть нашего столетия (1902–1977), и глубочайшие изменения в наших представлениях о мозге и психике произошли на его глазах. Его усилия в течение всей жизни были направлены на изучение структуры мышления, восприятия, движений человека, того, как эти функции могут нарушаться или расстраиваться, а также на создание способов их восстановления после поражений мозга, вызванных травмой или болезнью. У него был очень широкий круг интересов, и за 55 лет плодотворной работы (его первая книга, посвященная проблемам психоанализа, появилась в 1922 г., а последние, в которых он рассматривает вопросы памяти, языка, развития познавательных процессов, были опубликованы в последний год его жизни) он оставил нам фундаментальные исследования по таким разнообразным проблемам, как невроз, болезнь Паркинсона, расстройства речи, нарушения эмоционально-волевой и двигательной сфер, нарушения поведения и познавательной деятельности в детском возрасте, сложные формы «умственной слепоты», а также ряд работ в его любимой, как мне кажется, области – природа памяти и воображения. Он написал два десятка книг и несколько сотен статей, каждая из которых отмечена удивительной ясностью мысли и стиля, страстной честностью и, главное, любовью к своему делу. Он был наиболее значительным и плодовитым нейропсихологом своего времени, и благодаря его работам нейропсихология поднялась до такого уровня изысканности и простоты, о котором 50 лет назад и мечтать было невозможно.

Отличительная черта его подхода, отчетливо различимая уже в первых работах и впоследствии ставшая основной нитью всех его исследований, есть представление о том, что даже самые элементарные функции мозга и психики не являются по своей природе исключительно биологическими образованиями – они обусловлены опытом индивида, его взаимодействиями со средой, определяются культурой; он полагал, что способности человека невозможно изучить или понять изолированно, их следует понимать лишь в контексте его жизни и формирующих влияний. Эту «социальную» точку зрения, лежащую в основе его подхода, он разделял со своим выдающимся учителем Львом Выготским, и Лурия часто говорил о том, что своими работами он продолжает дело Выготского. Среди тех, кто в разное время оказал более или менее значительное влияние на Лурию, необходимо отметить Фрейда и Павлова, однако прежде всего он оригинально и независимо мыслящий ученый.

Его ранние исследования, посвященные развитию речи и мышления ребенка, игре, а также кросс-культурные исследования познавательного развития действительно были по своей сути «выготскианскими». Однако позже, чувствуя, что изучение развития психических функций должно быть подкреплено исследованиями их нарушения, Лурия обратился в конце 30-х гг. к классическому методу клинического анализа, которому он и посвятил всю свою остальную жизнь. Анализ влияний поражений мозга (таких как травма, инсульт или опухоль) на восприятие, память, воображение, речь, мышление, т. е. на все психические особенности больного, издавна составлял основной метод в неврологии. Однако благодаря предложенным Лурией принципиально новым идеям и подходам к изучению мозга и психических функций были открыты новые способы понимания неврологических процессов, способы, которые содержали в себе также и потенциальную возможность коррекции дефекта (в отличие от «старой» неврологии, у которой не было возможности делать что-либо практически).

Вторая мировая война с ее трагически большим числом случаев грубых повреждений мозга поставила для новой нейропсихологии гигантский эксперимент, и книга Лурии «Восстановление функций мозга после военной травмы» отражает то новое понимание и те надежды, которые появились в связи с лечением этих больных. После войны его исследования, в особенности направленные на изучение последствий мозговых аневризм и травм (этих «ранений» мирного времени), расширились, стали более углубленными и точными, привели к накоплению наиболее исчерпывающих экспериментальных данных о языке, памяти, восприятии, воображении, логическом мышлении – всех тех функциях, которые образуют психику или являются ее составной частью. Эти исследования отражены в ряде наиболее значимых книг: «Мозг и психические процессы», «Травматическая афазия», «Основные проблемы нейролингвистики», «Нейропсихология памяти» – и в самой фундаментальной работе – «Высшие корковые функции человека».

Все это грандиозная, «классическая» сторона творчества Лурии, но есть еще и другая, не менее важная сторона: он любил называть ее романтической наукой. Лурия противопоставляет «классическую» и «романтическую» науки следующим образом: «Классические ученые – это те, которые рассматривают явления последовательно по частям. Шаг за шагом они выделяют важные единицы и элементы, пока, наконец, не сформулируют некие абстрактные общие законы… Один из результатов такого подхода – сведение живой действительности со всем ее богатством деталей к абстрактным схемам. Свойства живого целого при этом теряются, что побудило Гёте написать: „Ведь каждая теория сера, но зеленеет вечно древо жизни“.

Иными чертами, подходами и стратегией отличаются „романтические“ ученые. Они не идут по пути редукции реальности к абстрактным схемам, что является руководящей идеей классической группы. Романтики в науке не хотят ни расчленять живую реальность на ее элементарные компоненты, ни воплощать богатство конкретных жизненных событий в абстрактных моделях, которые теряют свойства самих явлений. Величайшее значение для романтиков имеет сохранение богатства конкретных событий как типовых, и их привлекает наука, сохраняющая это богатство» (Этапы пройденного пути. М., 1982. С. 167).

Это понятие «романтической» науки, которым он был увлечен с самых ранних лет своей жизни, в полной мере нашло свое выражение только в последние годы его жизни в двух удивительных «неврологических новеллах»: «Маленькая книжка о большой памяти» и «Потерянный и возвращенный мир».

Когда появился «Потерянный и возвращенный мир», эта книга настолько взволновала меня, что я написал на нее рецензию, которая превратилась в очерк о Лурии[2].

Еще большее волнение я пережил, когда получил от него ответ (получить письмо от Лурии было все равно, что получить письмо от Фрейда!), в котором среди прочего он описывал и свое отношение к собственной работе: «Честно говоря, мне самому очень нравится стиль „биографического“ исследования, типа работ о Шерешевском (мнемонисте) или о Засецком… Во-первых, потому, что это разновидность „романтической“ науки, которой мне хочется заниматься, а во-вторых, потому, что я категорически против формального статистического подхода, но за качественное изучение личности, я – за любую попытку найти факторы, лежащие в основе структуры личности… Единственное, что отличает эти две книги от других, – это их стиль; принцип остается тем же самым» (19 июля 1973 г.).

И в другом письме, написанном несколькими днями позже: «Я всегда хорошо осознавал и был уверен в том, что клиническое описание отдельных случаев играет ведущую роль в медицине, в особенности в неврологии и психиатрии. К сожалению, умение дать такое описание, которое было столь широко распространено среди великих неврологов и психиатров XIX века, сейчас почти утрачено» (25 июля 1973 г.).

Лурия понимал свою задачу (одну из двух своих жизненных задач) как необходимость восстановления «романтической» науки (его второй задачей было основание нейропсихологии, новой аналитической науки). Эти две цели не были противоречивы, напротив, они являлись взаимодополняющими во всех аспектах. Поэтому он говорил о потребности писать книги двух типов: «систематические» (как «Высшие корковые функции») и «биографические» (как «Ум мнемониста» и «Потерянный и возвращенный мир»). Он не рассматривал книги второго типа как «легкие» или менее важные, по сравнению с книгами первого типа, он полагал, что это иная (и по-своему не менее строгая) форма научного труда, столь же необходимая, как и классическая, и дополняющая ее. Тот факт, что книги, написанные в этой форме, являются в высшей степени читаемыми и доступными, оказывается не просто случайностью, а естественно вытекает из их природы, из того, что цель здесь – представление индивидуальности больного, отображение человека во всей его полноте при одновременном изображении интимной структуры его бытия, т. е. то сочетание искусства и анатомии, о котором мечтал Юм.