Как видишь, меня едва ли можно назвать достойным человеком. Даже Мари — ну, ты помнишь, я про нее тебе рассказывал — даже ее в итоге я использовал и выбросил за ненадобностью. Хотя с ней все было несколько сложнее. Ее я любил. И одно время даже хотел измениться ради нее, завязать с эгоизмом, начать жить по правилам и по совести… Порыв этот не продлился долго. Меня выгнали из труппы. Где-то с год я постоянно, ежечасно и ежесекундно, ощущал себя ничтожным, опустившимся на самое дно, откуда мне уже никогда не выбраться. Я чувствовал, как превращаюсь в своего отца, человека, которого я ненавидел больше всего на свете. Почему, спросишь ты? Все просто. Он — ничтожество. Со слов матери я знал, что он частенько бил ее, когда напивался, что я сам — плод его насилия, и что я должен был умереть как минимум пять раз, еще будучи в животе, и потом, замерзая на пустыре, который так хорошо тебе известен. Какая ирония. На пустыре я и оказался в итоге. Ну да об этом чуть позже… Итак, я чувствовал, как превращаюсь в него. Я пристрастился к выпивке и наркотикам. Мой скверный характер стал прорываться наружу — я больше не мог себя контролировать. Наверное, дело в генетике. Не знаю. Об этом ты у Мари лучше спроси, она — врач. Вернее, всегда хотела им быть.
Жили мы весь тот год за ее счет. Ее родители, не бедные люди, подбрасывали деньжат, хотя для нее всякий раз брать «в долг» было почти невыносимо. И она стала работать сама. В больнице в три смены. В ночном магазине. И еще где-то, не знаю даже где. Естественно, такой распорядок не мог привести ни к чему хорошему. Настал день, когда после очередного ее обморока в больнице ей сообщили, что у нее рак мозга. Неоперабельный.
Мне казалось, что я сойду с ума. Это было настолько неправдоподобно. Я никак не мог поверить, что это происходит с ней и со мной. Тогда, на эмоциях, я сделал то, чего не должен был делать. Во время тренировки (да, я решил вернуться в балет и начать все заново — ради нее, ради того, чтобы увидеть улыбку на нее лице, хотя бы в последний раз) я убил человека. По неосторожности. Непредумышленно, как сказали бы на суде. Тюрьма меня не пугала, я умел отвечать за свои поступки, какими бы они ни были… Но буквально в тот же день, часа через два после случившегося, позвонил мой учитель и сказал, что у него для меня есть роль в новой постановке. Кажется, это была «Кармен». Сейчас уже и не вспомню… Да, Томас, бывает и такое. А дальше…
Мари взяла вину на себя. Я не просил ее об этом, но сделал все так, чтобы это случилось… Я уехал на гастроли. Мари умерла в камере. Потом, позже, мне сказали, что ее много раз там избивали, а я этого даже не знал: она не хотела, чтобы я приезжал. Я должен был посвятить всего себя сцене — это были ее слова. Последние. И я посвятил. Правда, хватило меня ненадолго, еще на полгода где-то. В апреле мне позвонил отец, хотел денег — так я подумал. Наверное, тебе это покажется невероятным, но я прекрасно его помнил, хоть мне и было всего три года, когда мы уехали. Я помнил ужас, который он внушал. Даже если бы мать потом мне ничего не рассказала, я бы все равно его боялся, в той же мере, в которой ненавидел. Через три дня мне сообщили, что он погиб. Я думал — от пьянки. Но, когда прилетел сюда из Лондона, оказалось, что нет. Его убили. Велось расследование, и чем оно в итоге закончилось, я не знаю.
А с Дойлом твоим я познакомился на похоронах. Он был хороший, этот сукин сын. Пытался меня утешить, подбадривал, говорил, что все образуется, и все неудачи — временное явление. Конечно, я ему не верил. Я знал, что все, что происходит со мной — это моя судьба. Мы, Томас, заслуживаем того мира, в котором живем. И если мой мир был таков, значит это была моя ошибка.
Время тянулось медленно. Меня периодически вызывали в полицию, где на все вопросы я отвечал «не знаю», следствие текло вяло, шел процесс переоформления имущества на мое имя… В Лондон я не хотел возвращаться. А единственный человек, с кем я поддерживал связь здесь, был Дойл. Как-то так хорошо совпало, что он оказался психологом. И постепенно наши с ним разговоры из обычного трепа переродились в полноценные психосеансы. Он убедил меня в том, что у меня «зажим», детская травма, отягощенная посттравматическим синдромом, еще какая-то хрень… Суть его теории сводилась к следующему: я боялся своего отца и, чтобы избавиться от этого страха из глубин своего подсознательного, я должен был встретиться с ним лицом к лицу. Каким образом, спросишь ты? О, вот тут и начинается самое интересное. По словам Дойла, единственный способ разрешить сей внутриличностный конфликт, это позволить моему отцу надругаться надо мной, читай — избить, изнасиловать, покалечить. В качестве образа папаши Дойл милостиво предложил себя, уверив меня, естественно, что для него самого это очень сложно и противоестественно, но ради моего будущего он готов поступиться собой, чуть ли не в жертву принести. Ха-ха. Уже смешно, правда? Но тогда мои мозги были явно не на месте. То ли я сам пребывал в состоянии фрустрации, то ли Дойл постарался, один черт. Я согласился. И совершил очередную свою ошибку.
Он раздел меня догола, приковал наручниками к батарее в отцовской спальне, всунул кляп и… избил. Ногами бил, как последний трус. Но отец мой был тоже не особо-то… храбрый. Я — поверил. Тем более что после этого Дойл был очень нежен, отнес в ванную, вымыл, залечил раны, накормил с ложечки… Наутро все повторилось опять. Он бил меня, насиловал, лечил, снова бил и снова насиловал. И так — по кругу. Спустя неделю до меня начало доходить, что тут что-то не так. Долго же до меня доходило, да? А-ха-ха, Том… Я действительно был идиотом — я предпринял попытку поговорить. Я все еще верил, что это происходит ради меня самого. Не знаю уж от чего у меня были такие мысли. Подозреваю, что в еду он подмешивал какую-то дрянь, притупляющую реакции. Через месяц где-то Дойл перестал меня избивать. Теперь он просто меня трахал…
Почему же я продолжал молчать? Этот сукин сын снял видео со мной и грозился при малейшей попытке неповиновения отослать его моей матери (внезапно я понял, что она одна у меня в этом мире), сестре и залить на ютьюб. Чтобы было бы равносильно жирному кресту на моей карьере. Тогда я еще наивно думал, что карьера у меня есть.
Наверное, ты также поинтересуешься, куда, черт возьми, делись мои хваленые навыки манипуляции? Во-первых, Том, под дурью я иной раз не мог вспомнить даже свое имя. А во-вторых… Я, Том, сбежал. Правда, недалеко. Он обнаружил меня на пустыре, где я и нашел свою гибель. И, знаешь, Том, я ведь стучался в каждую дверь этого проклятого подъезда. Но мне никто не открыл. Никто, Том. Ни один человек…
А теперь скажи мне, ты правда хочешь, чтобы я прекратил?.. Скажи, и, может быть, я послушаю.
Огонь, быстро перекинувшийся на обои, жадно гудел. Вяли и скукоживались синеватые букетики вереска, заключенные в идеально ровные ромбы с голубой окантовкой. Масло в сковороде больше не шваркало — оно сделало свое дело, огненным веером брызг распылив гнев Айзека на все четыре стороны. Он знал — это не просто пламя, не просто огонь, это душа его горит. Дойл пытался сбежать, но у него не было ни единого шанса. Склонив голову набок, как шут в шекспировской постановке, Айзек прищелкнул пальцами — и вторя его щелчку все замки на всех дверях в четырехкомнатных хоромах убийцы заклинило напрочь. Мистер Эванс оказался в ловушке, как крыса, запертая в лабиринт.
Айзек ликовал.
— Ты сдохнешь, сдохнешь, сдохнешь…
Он походил на безумного, его губы шевелились, проговаривая скороговоркой самое заветное желание из всех, что у него когда-либо были. Мышцы ног подрагивали в предвкушении. Еще немного — и он сорвется в пляс. Этот танец, апогей его славы и его величия, он репетировал его почти полных три года. Он знал — он не ошибется.
Рука взлетела вверх в сложном пируэте, пусть тело не его, он чувствует Тома как себя. Резкий поворот, наклон, почти падение, но только почти: секунда, и Айзек взмывает, зависая в воздухе вопреки всем законам физики. За его спиной реют огненные крылья — это пылают занавески, быстрые алые язычки уже добрались и до них.
