«Теперь ты видишь? Ты меня видишь? Это хорошо. А можешь увидеть еще больше. Мысли, желания, все, что скрывается под человеческой оболочкой. Ты будешь знать, что от тебя хотят, чего хотят с тобой. Ты поймешь, что охранник на входе — довел свою жену до самоубийства. А тихий мальчик за фортепиано прячет у себя под кроватью коробку с девайсами. Я могу все это тебе дать. Взамен — помоги мне. Тебе всего-то и надо… позволить иногда пользоваться твоим телом. Не во зло. А потому что…»

…Толстый мужчина с потными складками кожи, ты сосешь его член, прикидываясь, что слаще его нет на свете, потому что умеешь прикидываться. Голубые глазки, ах, сладкий мальчик…

…Наручники натирают кожу, у тебя уже нет сил пытаться вырваться, да и бесполезно. Сталь крепка, а ключ — только у него. Да и кричать смысла нет, голос сорван, во рту грязный кляп…

…Входная дверь скрипит, ты вжимаешься в батарею. Знаешь, это опять он. Но скрыться-то некуда. И не сбежишь. А он подходит к тебе, шипит что-то злобно, размахивается и бьет кулаком в челюсть. Уж лучше бы убил…

Вскрикнув, Айзек отшатнулся от зеркала. Воспоминания, свалившиеся на него, были очень уже реалистичными. И неожиданными.

— Черт… Блядь… Какого?..

Но кто бы мог ему ответить? Томас? Парень был в отключке. Живой, но в глубоком обмороке, как сказали бы веке этак в девятнадцатом. И что с ним делать — непонятно. Единственное, что Айзеку пришло на ум в сложившейся ситуации, это ледяной душ. Говорили, помогает. На практике, правда, он никогда этого не применял, но… Ну, а какие у него еще были варианты? Никаких, правильно.

Тело с «уснувшей» душой шевелилось несколько охотнее, он даже разбил всего-то два стакана, пока не додумался достать кастрюлю, в которой за годы неиспользования несколько пауков свили себе уютное гнездышко. Пауков Айзек принудительно выселил, кастрюлю наполнил до краев водой, а затем… мысленно пожелав удачи им обоим… опрокинул ее на голову парню, ну и себе, заодно.

— И вот только попробуй мне не прийти в себя… Нахера я вообще все это затеял?

Айзек, который сверху, от комментариев воздержался. И правильно сделал.

========== Том ==========

Тело сковывает уже не страхом, а настоящим ужасом, тем самым, что заставляет людей совершать самые глупые поступки в своей жизни, о которых они потом без конца жалеют. Том не может даже сбежать, он не может вообще ничего, ему хочется просто шевельнуть пальцами, но ощущения такие, словно пальцев у него больше нет, словно рука превратилась в гранитный монолит и сдвинуть ее с места хоть на сантиметр так же невозможно, как толкать в одиночку Статую Свободы, уперевшись плечом в ее фундамент. Примерно так должны чувствовать себя паралитики, и Том сейчас ничем не отличается от любого из них, разве что они лежат в электронно-механических кроватях, которые при желании трансформируются то в кресло, то в шезлонг, а он стоит на ногах посреди коридора. Ноги вроде бы принадлежат ему, и он сам — вроде бы! — принадлежит себе, но от его ничтожного «я» осталось настолько мало, что оно не способно больше даже произносить слова.

Том может только смотреть, слушать и думать. И то — зрение шалит, как будто он неожиданно стал близоруким и косоглазым дальтоником, и от странного ощущения смазанности пространства Тома начинает тошнить. Вернее, ему кажется, что его тошнит, потому что тела он больше ни капли не чувствует. Фантомные боли, фантомное ощущение, сложившееся из прежней памяти. Жалкие остатки того, что когда-то было настоящим.

«Я не хочу!» — Том не может произнести этого вслух, но полагает, что Айзек слушает его мысли. Айзек, которым Томас так опрометчиво заинтересовался, Айзек, одетый в белое, выхваченный из темноты сцены лучом прожектора, Айзек, оказавшийся вовсе не таким, каким Том представлял его. Мертвый Айзек, неожиданно вернувшийся к жизни.

«Я не хочу на тебя смотреть!» — он чувствует, как жизнь вытекает из него, растворяется в воздухе и исчезает, бестолково растраченная Айзеком. Он правда не хочет смотреть, ни на него, ни на себя, и потому Том собирает все оставшиеся силы в кулак, и этого хватает только на то, чтобы зажмурить глаза.

Наступает темнота, и в этой темноте Том один: нет никакого Айзека, нет вообще никого рядом, он плывет в одиночестве, только это и не одиночество вовсе, а покой, долгожданный, теплый, как пуховое одеяло, такой же мягкий. Покой обтекает Томаса слева и справа, стелется под ним и накрывает сверху, и ему невыносимо хорошо, потому что вокруг тишина, мягкость, спокойствие, и Том неожиданно думает — пока он еще может думать — что плывя по реке покоя, можно и самому стать покойником.

Ему не хочется. Но мысль эта такая вялая, что раз шевельнувшись, сворачивается клубком на дне сознания и умирает.

Темная река прерывается порогами воспоминаний, их всего три, но они четкие, как картинка на большом экране, они противные и омерзительные, и Тому хочется поскорее от них избавиться. Словно угадав это желание, воспоминания уходят, оставляя только послевкусие.

А вместо них появляется колодец. Тот самый колодец, в котором парень уже бывал, но который забыл — и вот теперь он вернулся, пробуждая память. На этот раз Том стоит сверху и заглядывает внутрь. Выбеленная солнцем веревка уходит вглубь колодца, пресекаясь тенью ближе к началу, превращаясь из лунно-белой в такую же лунно-темную. Там она покрывается плесенью, ржавчиной и гнилью, достигая самого дна, Том смотрит на нее, и вот уже веревка — не веревка вовсе, а белесая песочная тропинка, а колодец — не колодец, а темный лес с гигантскими мшистыми стволами, между которыми гуляет ветер.

«Я не хочу!»

Всплеск.

Том будто выныривает на поверхность, вечность проведя на глубине, не доступной человеку. Сначала он чувствует себя отвратительно мокрым, а потом ощущает безумную радость от того, что снова может себя чувствовать. И как только Томас это понимает, во всех мышцах образовывается томительная слабость. Он садится на пол, в лужу ледяной воды, упирается ладонями в грязную светло-зеленую плитку и тяжело выдыхает.

Голова кружится.

В груди колет.

На языке ощущается привкус крови.

Но Том — снова Том.

— Боже мой… Хоть кто-нибудь в этом городе может остаться окончательно мертвым?.. — еле ворочающимся языком спрашивает в пустоту, так же тихо, как если бы говорили голоса в его голове.

Поднять взгляд он боится, словно Айзек из плоти и крови может стоять тут рядом. Том по-прежнему ощущает его присутствие, но не хочет видеть, не хочет слышать и знать ничего больше не хочет. С него хватит! Пара вдохов, чтобы вспомнить, каково это — дышать через легкие, и надо подняться на ноги, не оборачиваясь выйти вон, и больше никогда… Больше никогда…

Он поднимается на ноги. Придерживается за стену по пути к выходной двери. Забыв о том, что замок был сломан, дергает дверную ручку и почти вываливается наружу, в коридор с извечным запахом сигаретного дыма, раньше отвратительного, но такого живого и приятного сейчас.

На негнущихся ногах Том спускается по лестнице, и распахнутая настежь дверь за его спиной со скрипом закрывается. Звук жуткий в своей неожиданности, но Том больше не способен воспринимать ничего, что выходит за рамки обыденной жизни. И он доходит до своей квартиры — ему кажется, что прошли годы с тех пор, как он был здесь в последний раз, — идет, оставляя влажные следы, прямиком в ванную, а по пути встречает Пушу, расслабленного Пушу, лежащего пластом на полу, который неожиданно вскакивает и с громким воем уносится прочь.

***

— Томас, ты себя хорошо чувствуешь? — мама заботится, кладет руку Тому на лоб и невольно отдергивает, потому что кожа у него обжигающе-ледяная. Том через силу улыбается, стараясь успокоить ее, даже пожимает плечами, едва снова не начиная дрожать от холода.

— Просто немного замерз.

Совсем немного. Тому теперь постоянно холодно, как будто мороз поселился внутри него, нескончаемый, как антарктические пустыни. Он держится из последних сил, чтобы притворяться нормальным: не вздрагивать от неожиданно резких звуков, не пугаться хитрого переплетения теней, не реагировать на похожий голос или внешний вид.