Вот одна из реальных молодецких выходок 1970-х гг. Городская улица, ведущая к реке, имеет общую протяжённость спуска изменяющейся крутизны около 2 км с общим перепадом высот метров в 60. В ночь таких ритуальных игрищ, молодёжь спустила вдоль улицы автомобильный одноосный прицеп — бочку с квасом весом около полутора тонн, которая стояла на своей обычной точке торговли и, как всегда, была оставлена на своём обычном месте на ночь, поскольку квас из неё накануне не был продан. Обошлось без жертв и увечий, кроме бочки-полуприцепа ничего не было разбито — повезло.
Понятно, что от таких традиций, тем более в их извращённо-отмороженных выражениях, сейчас одни проблемы, но встаёт вопрос: откуда они взялись и для чего возникли?
Однако, при всей их кажущейся дикости, некогда в далёком прошлом они были своеобразным выражением заботы о людях и были общественно полезны. И именно в силу этого они сложились, существовали и поддерживались на протяжении многих веков.
Но дело не в том, что многие люди переживают определённый возраст, когда сила уже есть, а ума и ответственности за её применение ещё нет,[122] вследствие чего и возникают общественные институты, в которых «удаль молодецкая» могла бы разгуляться «на полную катушку», не досаждая серьёзными неприятностями всем прочим остепенившимся с возрастом обывателям.
Хоть образ жизни в лесах Восточно-Европейской равнины и был таков, что военные захваты добычи на этой территории её жителями как «экономический уклад» были не оправданы, но эпизодические межобщинные конфликты не могли не возникать в силу разных причин и мотиваций. Соответственно была и внутренняя потребность в том, чтобы владеть навыками ведения боя в том числе и для того, чтобы не порождать и не поощрять в соседях безнаказанной вседозволенности.
Кроме того, торговля за пределами своей «этнической территории» велась и тогда, но в те времена её можно было вести только под прикрытием своей военной силы, поскольку в противном случае за пределами территории своей культурной общности купцы вместе со своим товаром гарантированно превратились бы в чью-то военную добычу.
Также не следует забывать, что по соседству жили и носители культур, основанных на иных принципах. Жившим далее к югу кочевникам-скотоводам были нужны не только кони, коровы и бараны, но рабы: в меньшем количестве — для нужд собственного хозяйства; в большем количестве — на продажу своим соседям (доход от продажи раба, на протяжении всей истории больше, чем доход от продажи барана).[123]
Да и девицы-красавицы и женщины — иноплемённые и из других общин — для некоторой части мужчин — и в степи, и в лесу — всегда были более привлекательны, нежели свои соотечественницы, с которыми они играли в раннем детстве. И эту потребность — генетико-биологически оправданную — не всегда удавалось удовлетворить мирными средствами.
Соответственно этим историко-культурным и природно-географическим обстоятельствам степные скотоводы предпринимали военные набеги с целью захвата рабов, проникая в леса на многие десятки и сотни километров.[124] И хоть лес представлял собой естественно-природную фортификационную систему, но и как всякий «укрепрайон» абсолютной непроходимости для врага лес не гарантировал, тем более в лесостепных районах, где массивы леса и степи сменяют друг друга, вследствие чего ярко выраженной границы «степь — непроходимый лес» не существует; да и в лесных чащобах-массивах — хоть и бездорожье, но звериные тропы есть, поскольку и доныне живут в лесах Восточно-Европейской равнины и кабаны, и лоси, а где пройдёт лось — там пройдёт и группа конников; а в древности жили в лесах и более крупные копытные — буйволы, зубры и туры. Так, что, умея ориентироваться, группа конников-захватчиков, совершая набег, могла углубиться в лес очень далеко, вследствие чего и в сотнях километрах от начала лесных массивов осёдлое население лесов не было гарантировано от захвата в полон и от разграбления жилищ в ходе набега степняков.
Набеги из степи надо было перехватывать и на подступах, и в лесной чащобе, а в ряде случаев надо было и отбивать захваченный кочевниками полон (т. е. пленных), поскольку каждый человек при компактно-общинном укладе жизни дурог. А один из способов обезопасить себя от набегов — их «профилактировать», т. е. организовывать самим походы в степь, выжигать её на десятки и сотни километров, пуская пал при благоприятном направлении ветров, портить источники воды и т. п., что, естественно, вызывало неудовольствие у жителей степи, живших вблизи лесной зоны, которое выражалось в их ответных и в упреждающих боевых действиях против жителей лесов.[125]
Т.е. потребность в боевой подготовке подростков и взрослого населения у общинников, живших в лесах Восточно-Европейской равнины, объективно была. Соответственно реальным потребностям участия в бою общинники должны были уметь быстро преобразиться из рабочей артели или поселенцев в эффективную боевую дружину, а для этого необходимо — владеть и определёнными навыками, в том числе и такими, как:
· Умением скрытно проникнуть на чужую, возможно охраняемую, территорию. — Вот и общественная полезность «молодецких шуток» на чужой территории, которые не только не рассматривались как преступления и хулиганство, но и воспринимались как должное всеми, кто прозевал вторжение ватаги и её «шутки» на грани реальной агрессии.
· Держать сплочённые боевые порядки и вести бой, перенося реальную боль от полученных ран. Если этому учиться в первом реальном бою, то нет никаких гарантий, что этот бой не станет последним для его участников: достаточно дрогнуть нескольким — боевые порядки рассыплются и второго боя уже не будет, поскольку если противник — степняки, — то после этого, они переловят всех разбежавшихся поодиночке арканами. А кулачный бой стенка на стенку — как раз и давал возможность научиться держать сплочённые боевые порядки (равно как в пешем строю, так и в конном — главное освоить принцип), претерпевая настоящую боль и видя настоящую кровь, свою и чужую. В кулачном бою по неосторожности — как по своей собственной, так и чужой — выбивали зубы и глаза, ломали носы, челюсти и рёбра, но это никогда не было целью боя стенка на стенку. И поскольку это было действительно предназначено для защиты общества в целом, жесточайше — вплоть до беспощадности — сами же участник боя наказывали тех, кто вносил в потешный бой злобу и упивался чужой болью и унижением. Именно поэтому осевший на землю и упавший были в этой «забаве» в полной безопасности.
· То же касается и конных забав, доживших до конца XIX — начал ХХ веков (картина В.И.Сурикова «Взятие снежного городка» — об этом), назначение которых заблаговременно приучить и коня к тому, чтобы нести всадника в реальном бою и не шарахаться от попыток воздействия на него противника. Конь должен быть богатырским, а не «волчьей сытью, травяным мешком» (так коней в моменты испуга именуют былинные богатыри).
· Особую роль играли танцы. Здесь отметим только то, что украинский гопак в его полном жизненном варианте, а не в сценически-академически эстетически “причёсанном” виде — свод поражающих и оборонительных движений рукопашного боя древних славян. Но в жизни наших предков боевые искусства не были аналогами единоборств, характерных для культур Востока и Запада и носителями которых являются индивиды.
В Руси изначальной индивид был носителем преимущественно психической по своему качеству жизненной практики вхождения в определённое настроение, которое условно и только отчасти можно назвать «боевой транс».
В этом настроении он мог вступать в бой, будучи полностью невежественным и неумелым во всём, что ныне относится к боевым искусствам, поскольку, когда он пребывал в таком настроении, его эгрегоры были носителями всей алгоритмики необходимых оборонительных и поражающих телодвижений, и через эти же эгрегоры и ноосферу в целом обеспечивался и доступ к алгоритмике оборонительных и поражающих телодвижений противника. Вследствие этого при владении такого рода личностной психологической практикой создания определённого настроения систематические многочасовые тренировки, состоящие в нанесении ударов ладонями и ступнями по брёвнам с торчащими из них брусками и т. п. и работа с партнёрами, были просто излишними, а стандарт всеобщий телесной развитости и грациозности был гораздо выше нынешнего — в силу иного образа жизни и иного характера труда. Под взглядом ребёнка, пребывающего в таком настроении, может драпать толпа взрослых — не разумея, что происходит, и забыв о своих агрессивных намерениях под воздействием охватившего её ужаса.
