Город древних торчал рёбрами из песка, как кости рыбы - в долине Поющих Холмов. Кости толстые и выбеленные солнцем. Стиха часто сидел в пасти рыбы. Смерчики песчаные шествовали к горизонту, и Стихе хотелось идти вслед за ними. Закинув мешок за плечо, месить и месить ногами горячий, обжигающий песок. Потому что там есть города, где он ещё не был, улицы, по которым никогда не ходил. А может быть, и книги, и ещё что-нибудь такое же странное.

В каждом племени имелись свои книги. Когда рождался младенец, жрец открывал книгу, водил пальцем по картинкам и называл первое, пришедшее на ум, имя. Иногда жрец делал это, зажмурившись, положившись на случай.

- Потому что случай - дыхание бога за твоей спиной. Не спорь, песчаный червяк. Ты не попадал ещё в самую страшную Чёрную бурю. Когда ты ждёшь, что вот-вот кончится воздух в ладонях или в закутке под локтями и балахоном. Но приходит вдруг путник и откапывает тебя. Или под тобой проваливается старый лаз. Ты скажешь, что это случай, а я скажу... А я ничего не скажу. Чтобы не спугнуть. Пусть ещё приходит. Но не часто! - кричал он кому-то, и хриплый крик его летел далеко по пустыне. - А то я начну думать, что я жалкий песчаный червяк.

Говорил он так, а говорил он редко, разве что когда бывал в хорошем настроении, притащив из города древних что-нибудь "наверное, нужное".

Тогда он замирал в благоговейном порыве у костра и бормотал, бормотал всю ночь, пел песни и просил ответа. Так случилось четвёртого дня.

Жрец притащил ящик. Раскрыл его, собрав всё племя. Стиха сказал бы, что в ящике лежат яйца, каждое величиной с кулак. Ровные, как на подбор, твёрдые как камень, и с крючком на верхушке. Но жрец тут же закрыл ящик - он ещё не придумал, что это такое.

Он долго потом оставался возле костра, уже все разошлись, только Стиха сидел рядом и подбрасывал пучки сухой травы и лепёшки, собранные за тощими, будто высохшими на солнце вместе с травой, козами. Козы в третьей книге жреца были не похожи на тех, что иногда паслись в племени. У песчаных коз один рог, шерсти не было совсем, но они давали молоко.

А жрец всё тянул трубку, закопчённую, тяжёлую и длинную, с локоть. Заметил, что не один, и сказал:

- Отчаянный ты парень, Стиха. Ты не умрёшь своей смертью, одряхлев от старости.

- Почему у тебя нет имени, жрец? - спросил Стиха, прищурившись на густой вонючий дым, поползший от костра в ответ на брошенную козью лепёшку.

- Потому что некому было его дать. Раньше мы все были песчаными котами, - пожал плечами жрец.

Он казался очень старым, походил на сморщенную шкурку, сброшенную удавкой во время линьки и высохшую на солнце. Старик дремал и отвечал сквозь сон.

Стихе в книге достался Плывущий Древний. Все, кто его знал, говорили, что Древний очень похож на их собрата, потому что Стиха быстрее всех нырял в песок. Нырять в песок, быть быстрым и гибким как ящерица, злым как скорпион, сильным как удавка и добрым к друзьям, как беззубый зелёный лох - к путнику, только и всего, что нужно тебе, чтобы выжить в этом мире, который назывался Дно.

- Когда-то здесь было море, и плавали большие рыбы, потом росли огромные деревья, потом большой камень прилетел с неба, и вновь стало везде море, и древние жили на кусках дна, которые выпирали из воды, - важно говорил жрец каждому, достигшему возраста любви. - Они делали книги, летали по небу и плавали по нашей земле. А потом вода опять ушла, и опять от моря осталось только дно. Они жили среди нас. Последнего знающего я видел так давно, что, может быть, этого не было совсем. Он учил меня читать. Нет, нам никогда не постичь их мудрость и не взлететь в небо. Но мы умеем нырять и отыскивать города древних. Вечная тьма окружает их.

Стиха улыбался, слушая эти слова. Как из капель росы, которые собирают женщины рано утром с костей города, невозможно налить море, так и те города под песком невозможно увидеть. Но он знает такой город, который стоит внутри пустоты. И если туда прийти с лохом, то можно увидеть дома древних.

Он отправится туда, как только наступит вечер, станет прохладно, и песок не будет жечь ступни через шоты.

Новые шоты сделала вчера ему мать, поставила его ногу на шкурку песчаной крысы, обвела ножом, проткнула дырки и продела в них высушенные на солнце жилы.

- Это последний раз, запоминай, - улыбнулась она, поглядев на него снизу вверх. - Завтра у тебя праздник, ты достиг возраста любви, поэтому теперь будешь всё делать сам. До тех пор, пока не найдёшь себе подругу.

- Да, ма, - парень слушал вполуха.

Она должна была сказать эти слова, она сказала. Но искоса подсматривал, что мать делает, точно ведь больше не притронется к его шотам.

И ещё неизвестно, согласится ли шить ему шоты Айка. Глупая Айка. Таскала в мешках землю из умерших городов. Тыкала в неё зёрна, найденные у древних. Иногда появлялись чахлые ростки, но чаще эти странные её маленькие делянки были пусты - ведь зёрна давно умерли, также, как и их хозяева. К тому же у девчонки отбирали воду старшие и ругали за глупость, когда она пыталась полить свои мешки с землёй. Раньше она плакала, а теперь просто уходила в пески.

Стиха злился на её эту глупость. Однажды они столкнулись, выбравшись из развалин наверх. Тощая, длинная, со спутанной копной светлых, выгоревших на солнце волос, с тяжёлым мешком за плечами, она в своём балахоне мутно-зелёной сушёной туки была смешной и походила на взъерошенного птенца перевёртыша. Девчонка обернулась вполоборота. Светлые, цвета раскалённого неба, глаза её сузились, ожидая насмешки, губы скривились.

Он ничего не сказал, и они разошлись. А потом внизу, у родника, он увидел перевёрнутый камень и скрюченный белый росток. "Живой Древний", - сказал бы жрец и надолго замолчал бы, поражённый находкой. Стиха потрогал росток пальцем. Нет, держится, растёт. Стал переворачивать камни, но больше не нашёл ни одной живой души. Камни, песок и железо.

В пору дождей или на фестивале в оазисах, Стиха видел цветы и колосья созревающей туки. Однако племя собирателей и охотников за вещами древних не может прохлаждаться в тени шелестящей туки. К тому же оазисы малы, а богатые жители их терпеть не могут бродяг-собирателей. Но из них выходят отличные рабы и наложницы.

Калигулы ловят их в пустыне и продают на фестивалях толпы бедолаг. Горе тебе, если ты оказался среди них. Тебе тогда уже нет дела, что вокруг шумит фестиваль, что вот они, твои соплеменники, торгуют черепками древних и набивают им цену, до них рукой подать, но никто больше не посмотрит в твою сторону. Потому что у тебя на лбу ещё не зажившее, кровоточащее клеймо, тебе никогда не избавиться от него. Но это судьба. А против судьбы идёт только дурак. Ведь за это будут расплачиваться твои дети, дети твоих детей... нет, сожми зубы и расплачивайся сам.

Если вечер, то идти надо правой щекой к солнцу, если утро - то левой. Сначала появится штырь. Штырь торчал на месте города, в котором уже было чисто. Племя вынесло оттуда всё, оставив лишь камни и непонятной прочности балки, жрец называл их железными, они уходили далеко вглубь. Изрыто ходами здесь основательно. А потом случился обвал, и город завалило в очередной раз. Кто-нибудь отроет его вновь, только ничего уже не найдёт.

Следующим, совсем не скоро, встречается крылатый древний. Небольшой, с распахнутыми крыльями. Можно лишь догадываться, что у него были глаза, нос, рот - всё, как у них, у людей. Крылатый древний сделан из железа. Его не удалось ни сбить, ни открутить, ни отрубить. Так он и торчал на тонком шпиле, весь исцарапанный косыми тесаками калигул. Даже им, вооружённым до зубов - сетью, ядовитыми трубками, каменными тесаком и ножами, удалось лишь оцарапать крылатого.

- Это бог древних, это ясно, - сказал жрец, пожав плечами в монистах из сверлёных камешков и косточек ящериц и мышей. - Но все боги древних и наши боги.