— А мебель?… Письменный стол и это кресло?

Свидетель взял фотографию в руки и долго её рассматривал.

— Нет, всё-таки это не наши вещи. Вообще говоря, в кабинете отца стоял прекрасный письменный стол, который, как я уже сказал, был реквизирован вскоре после первого посещения гитлеровцами нашего дома, но он, насколько я помню, совершенно не похож на этот стол. Что касается кресла, то мне трудно что-либо сказать, поскольку видна только его часть, но я склонен считать, что оно тоже не с нашей виллы.

— Может быть, вы вспомните хрустальную вазу с ландышами. Она имеет очень оригинальную форму.

— У нас не было такой вазы, — сказал Генрик Голдштайн.

— Кто ещё уцелел после той бойни в 1942 году?

— По моим сведениям, никому, кроме меня, фортуна не улыбнулась. Гестапо осуществило свой налёт так внезапно и так продуманно, что ни у кого, пожалуй, не оставалось ни времени, ни возможностей, чтобы скрыться. Я спасся только благодаря неведению гестапо относительно того, что в котельной, стоящей несколько особняком от остальных фабричных зданий, могут работать лица еврейской национальности. Немцы нагрянули в котельную лишь в самом конце операции, когда я уже сидел ни жив ни мёртв в топке недействующей печи. Человек, предоставивший мне это необычное убежище, рисковал собственной жизнью и жизнью своих близких. До сегодняшнего дня меня гнетёт мысль, что я так и не отблагодарил его за этот благородный поступок. Когда я приехал в Брадомск, чтобы разыскать своего спасителя, его уже не было в живых.

— Это тоже дело рук фашистов? — спросил председатель,

— Немцы здесь ни при чём. В 1953 году на него наехал пьяный водитель. он скончался на месте, не приходя в сознание.

— Пан прокурор, у вас есть вопросы к свидетелю?

— Благодарю, вопросов нет.

— А у защиты?

— Тоже нет.

— Обвиняемый, ещё раз напоминаю, что вы также имеете право задавать вопросы.

Станислав Врублевский поднялся с места.

— Высокий суд, слушая показания свидетеля Генрика Голдштайна, я испытывал те же чувства ужаса и одновременно глубокой скорби, какие, вероятно, охватили вас, уважаемые судьи, вас, пан прокурор, и всех присутствующих в этом зале. Эти леденящие душу показания, однако, ко мне не относятся, поскольку я не Рихард Баумфогель, а Станислав Врублевский. Всё, что имеет отношение к деятельности Баумфогеля в Брадомске и вообще ко всему периоду гитлеровской оккупации в этом городе, никоим образом не связано с моей жизнью. Поэтому у меня нет никаких вопросов к свидетелям из этого районного центра. Я сожалею, что ни обвинению, ни моему защитнику не удалось разыскать других свидетелей. Мне ничего не остаётся, как только уповать на справедливость суда и верить в его беспристрастность.

— Свидетель, вы свободны, — решил председатель. — Если желаете, можете занять место среди публики.

Доктор Голдштайн окинул взглядом зал. Свободных мест не было. Народу собралось столько, что невозможно было рассчитывать на чьё-то желание потесниться.

— Если высокий суд не возражает, — сказал врач, — то я немедленно возвращаюсь в Ополе. В клинике меня ждут больные.

Председатель посовещался о чём-то со вторым судьёй и вопросительно взглянул на прокурора, который понимающе кивнул. Меценас Рушиньский тоже догадался, о чём переговорили судьи, и одобрительно махнул рукой.

— Свидетель, ваше дальнейшее присутствие на заседании необязательно, — обратился председатель к врачу. — А сейчас прощу вызвать Адама Лещняка,

Этот свидетель, ныне работник одной из бензозаправочных станций, всю оккупацию был рабочим брадомского предприятия жилищно-коммунального хозяйства, занимавшегося уборкой мусора. Он рассказал, что приблизительно во второй половине 1942 года немцы приказали вывозить отходы на еврейское кладбище, расположенное за городской чертой. Сначала надо было копать длинные рвы, а затем ссыпать в них, мусор. В конце сентября рабочие, копавшие рвы, получили указание выкопать ров более глубокий, чем обычно. Во время этой работы на кладбище въехал автомобиль с офицерами гестапо — они прибыли лично проверить, как выполняется задание. Среди эсэсовцев был и Баумфогель. Лещняк несколько раз видел этого, фашиста, когда тот проезжал по улицам Брадомска в своём огромном «хорьхе». В этот раз на Баумфогеле было чёрное кожаное пальто, какие носили офицеры гестапо, но на голове не офицерская фуражка, а обычная шляпа. Так как все в городе знали, что шеф гестапо любит совать свой нос в каждую дырку, то его визит на кладбище никого не удивил. Осмотрев ров, он приказал его углубить. А дня через два на кладбище привезли евреев, всех до одного расстреляли и трупы побросали в этот ров.

Лещняк также участвовал в процедуре опознания обвиняемого, но не сумел его узнать среди других стоящих рядом с ним мужчин. Это и немудрено, сказал свидетель, так как во время оккупации он видел шефа гестапо только сквозь стекло автомобиля, мчавшегося по городу. Он не заметил, было ли на лице Баумфогеля родимое пятно. Свидетель видел снимок, опубликованный в газетах, но не зафиксировал на нём своего внимания. К тому же фотография была очень нечёткая.

— Какой глубины был ров, куда сбрасывали трупы? — спросил прокурор.

— Обычно мы копали рвы глубиной в один метр и туда сваливали городской мусор, который позднее присыпали выкопанной землёй. Образовывались длинные бурты, похожие на те, в каких крестьяне закладывают на хранение картофель. В тот раз нам приказали копать ров в два раза глубже, да ещё Баумфогель дополнительно потребовал углубить его на два заступа. Вот и считайте…

— Кто конкретно приказал копать ров?

— Как и обычно, начальник Вжешиевский, получавший приказы непосредственно от немцев.

— Догадывались ли вы, что копаете братскую могилу?

— Нам и в голову это не приходило. Гитлеровцы, как правило, расстреливали людей в лесу на берегу Варты. Рядом с мостом и шоссе, ведущим к Ченстохову. Еврейское кладбище действовало до тех пор, пока всех евреев не вывезли в Лодзь. Позднее туда отвезли также тех, кто умер в лагере, открытом на территории двух мебельных фабрик.

После Лещняка давал показания Вацлав Езерский, крестьянин из деревни Гославице под Брадомском.

— В октябре, сразу в начале месяца, — начал свидетель, — ко мне зашёл сельский староста и сказал, что немцы приказали ему обеспечить к завтрашнему утру доставку десяти подвод под известняк, разгружаемый на железнодорожной товарной станции в Брадомске. Староста назначил в поездку, в частности, отца, потому что у нас было две лошади. Если бы одну вдруг забрали, как немцы нередко делали, то в хозяйстве осталась бы вторая. Подводы должны были прибыть на станцию в шесть утра. Мне в ту пору стукнуло восемнадцать, я был самым старшим из четверых детей. Отцу уже было за пятьдесят, и в последнее время он часто хворал. Поэтому мать решила, что вместо отца подводу в Брадомск должен гнать именно я. Староста заверял, что немцы пообещали ему отпустить всех возчиков домой в тот же день, сразу после окончания работы, но верить им, конечно, было нельзя. Случалось так, что человека забирали на какую-то работу, а потом приходило извещение из Освенцима о его смерти. Мать правильно рассудила, что дома должен остаться отец, а не такой юнец, как я. В одиночку она бы не справилась с хозяйством и не подняла на ноги троих мальцов.

— Продолжайте, пожалуйста, — подбодрил свидетеля председатель.

— Ну, я и поехал, вместе с другими. Десять возчиков отправились в Брадомск.

— И все из деревни Гославице?

— Из деревни и из соседних посёлков. Когда приехали на брадомскую товарную станцию, возле платформы уже стоял вагон, гружённый известняком. Вокруг него прохаживались немцы в эсэсовской форме. В это время к станции подошёл рейсовый пассажирский поезд из Ченстохова, он стоял здесь минуты две. «Вороны» тут же вывели из него нескольких пассажиров — мужчин и приказали разгружать известняк. Пообещали, что, как только загрузят подводы, всех сразу же отпустят. Поэтому работа спорилась.