Степан и не заметил, как подросли двоюродные сестры. Отца их, тракториста, сгубил не столько лес, сколько железо: угас он тихо и незаметно. А девчонки все бегали чумазые, в грязных, затасканных друг после дружки, платьицах, голодные — мамаша их, объегорить кого на полушку и рубль потерять, неповоротливая, заплывшая жиром баба к общественно-полезному труду была совершенно равнодушна.

Степана сеструхи однажды узрели валявшимся в канаве и потащили к себе домой.

— Брат ведь! Еще замерзнет… — проговорила которая-то. И вправду в лужах уж ледок позванивал.

В тесной барачной комнатушке одна из его спасительниц забрякала заслонкой печи, и вот ноги Степана очутились в тазу с горячей водой. Другая поднесла стакан обжигающего нутро пунша, и Степан начал оклемываться. С немалым изумлением узнавал он своих двоюродниц, из сопливых девчонок непостижимо превратившихся в рослых девах и даже не первой молодости. А ведь в одном Городке жили… Кто бы чужой стал возиться с пьяным! «Родная кровь!» Улыбающиеся лица сестриц расплылись в застившем глаза Степану соленом мареве…

С Саввой к ним и направились. Девки вправду обрадовались гостям. Дряхлый магнитофон, хрипевший день и ночь напролет непонятно что, забросили подальше; Савве пришлось петь почти без перерыва. Но глотка у него луженая: намахнет Савва стопочку, занюхает огурчиком и за гитару опять берется.

Барак, где разгоралось гульбище, стоял на оживленной даже поздним вечером улице. Здесь старшая сестра Симка после интерната, вкалывая полотеркой в детском доме, получила комнатенку. И пусть холодина в ней жуткая, пусть за стенкой функционирует общий нужник, остальные сеструхи одна за другой перебрались на жительство к старшей. Ничего, что и пованивает — притерпеться можно, в тесноте да не в обиде. Зато беспутная мамаша не обзывает походя дармоедками и сучками, сами себе хозяйки.

Не писаные красавицы, в девках прочно засиделись, но холостяжник, нетрезвый и отвергнутый молодежкой толокся у них безвылазно; куча подруг набегала перемывать всем кавалерам в Городке кости и мослы; забредали еще не засосанные семейной житухой молодые пары. Шум, гвалт, звон посуды, магнитофонный ор, табачная завеса — девки и дома от рождения в тишине не живали, а уж если случалось пять минут затишья, как чего-то не хватало. Спали вповалку, кто где. А поутру сестры, выпроводив ночлежников, просыпаясь на ходу, торопились на работу: кормить-поить никто не будет…

Вот и сейчас набилась полная комнатенка народа: кто, раскрыв рот, слушал Савву, кто разливал «самопальную» водку — магазинная-то не по карману. Степан незаметно для себя раскис и прикорнул на кровати…

Проснулся он, когда с улицы в окно стал робко пробиваться рассвет. Кое-как разлепив веки, Степан обвел взглядом полутемную комнату, на диване у стенки напротив различил человека: по вздернутой вверх бороденке догадался, что это Савва; вон и пес растянулся рядом на полу. Когда схлынула заполуночная развеселая компания, один черт ведает!

За спиной Степана кто-то сладко всхрапнул, он повернулся и опешил — Симка! Спала она, завернувшись с головой в тоненькое байковое одеяло. То-то жарило сзади как от печки!

Степану сразу стало зябко, захотелось забраться на эту «печку» так уж всему! И он осторожно принялся натягивать на себя одеяло. Симка еще разок громко всхрапнула, простонала томно, но парня не отпихнула, дозволила ему заграбастать в ладонь полную грудь с острым зашершавившимся соском. Потом повернулась к Степану и готовно подставила для поцелуя жаром опахнувшие губы…

Брательников сестрицы тоже выпроводили на весь день на улицу. Те уныло побрели к автовокзалу: там, возле неказистой его домушки, столпились ларьки. На этом «пятачке» топтался опухший, небритый, небрежно одетый люд, пытаясь сложить имеющуюся наличность. Пока завсегдатаи с боязливым почтением разглядывали плетущегося позади братьев-страдальцев дога с подтянутым к хребту брюхом — у сеструх даже корки хлеба не обнаружилось утром для бедной псины, Степан лихорадочно прикидывал к кому бы «сесть на хвост». Но, как нарочно, граждане были — самим бы кто плеснул.

Савва зазвенел в кармане мелочью, кивнул сразу ожившему Степану:

— На дорогу хотел оставить. Но ничего, доберусь!

Провожаемые завистливыми взглядами брательники поспешили под сень деревьев ближнего скверика. Кое-кто, вспомнив о неотложном деле к Степану, двинулся следом, но Савва тряхнул пса за ошейник, и тот, оскалив клыки, мрачным своим взглядом отсек напрочь сопровождающих.

— Ну, полетели! — вздохнул поглубже Савва…

Степан заметил бегущего по тропинке стремительной рысью Оську Безменова, для старинного друга не жаль было и пожертвовать «остатчиком».

Но Иосиф озабоченно сморщил лоб, поковырял пальцем в ухе, помычал и сообщил:

— Сеструху мою Таньку параличом расхватило. Инсульт. Домой из больницы выписали, в аптеку, вот, за лекарствами бегал. Жранье готовить надо.

Подношение Степана Оська отвел в сторону:

— Не буду! У Таньки хоть и речь отнялась, а ведь смотрит она глазами-то, все понимает.

Иосиф так же стремительно взял с места в карьер, как и мчался до вынужденной остановки.

— Боится! — с презрением махнул рукой ему вслед Степан. — Уж тут-то бы чего…

Впрочем, через минуту друг Безменов с его заботами был начисто забыт, надо было кумекать как раздобыть ДП, а волка ноги кормят. У сеструх на двери квартиры по-прежнему висел замок, и брательникам пришлось разлечься на травке возле крылечка — скоротать время.

Степан чуть не задремал и проспал бы точно вышагивающую прямо по середине дороги бывшую свою одноклассницу Лерку Васильеву. Лерка вышагивала бы себе и ладно, но она поигрывала бутылкой водки в руке, подбрасывала посудину в воздух и ловко подхватывала ее опять за горлышко. К однокласснице Степан в ином случае и не признался бы, побаивался он ее…

В первом классе посадили Степку за одну парту с девочкой. Белокурые волосы ее украшал, покачиваясь как диковинный цветок, огромный яркий бант; поверх школьного платья был надет снежной белизны фартучек ; и даже каким-то чужим казалось среди этого великолепия смуглое болезненное личико с грустными большими глазами. Другие пацаны дергали своих соседок за косички, дразнили, высовывая языки; Степка же прижался к батарее под подоконником, притих и только опасливо, украдкой, поглядывал на Лерку, схожую с куклой, которую, прикасаясь, можно измять или поломать.

Вскоре учительница их рассадила, да и от кукольно-неприкасаемого облика Лерки скоро ничего не осталось. К средним классам она остригла коротко волосы, ходила вызывающе в джинсах вместо формы, убегала с парнями курить за углом; и ее же первую пацаны пытались лапать, впрочем, после крепких затрещин и отступились.

Леркина мать работала преподавателем в другой школе, и от учителей дочке почему-то доставалось больше всех. Когда Лерку отчитывали, она, сжав и без того тонкие и блеклые губы в брезгливую ниточку, спокойно стояла и не отводила от взмокшей от ярости учительницы презрительно-насмешливого взгляда. Изгнанная с урока, класс она покидала неторопливо выстукивая каблучками, гордо задрав носик, хлопала оглушительно дверью под довольный гогот хулиганистых парней с «камчатки». Если эти что-нибудь вытворяли, то Лерку обязательно вместе с ними тащили на разборку к директору, пусть она и не при чем.

На улице поздним вечером слегка подпитая Лерка куражилась, девки от нее шарахались — непонравившейся она могла запросто завернуть длинный подол на голову и, завязав сверху, пустить так гулять, а наглому парню двинуть ногой в причинное место.

В выпускном классе пришла новый классный руководитель — Леркина мать, высокая моложавая женщина в строгом темном костюме. Лерку она поднимала во время уроков и делала ей замечания чаще, чем другие учителя. Мать и дочь стояли и смотрели друг на друга, одинаково поджимая в тонкую ниточку губы, и Степке казалось, что между ними возникала незримая стена, через которую они, может быть, друг дружку и видели, но не слышали и не понимали. Лерка после напряженного молчания срывалась к двери и захлопывала ее за собой. И к директору Лерку теперь таскали одну, без компании. Мать проработала не больше пары месяцев, уволилась…