Художественное оформление серии, иллюстрация на переплете Марины Павликовской

У заведующей терапевтическим отделением Ангелины Ивановны Новиковой в ее сорок лет был такой жизненный и профессиональный опыт, такой милый кабинет с кондиционером в новом здании поликлиники, такая независимость от размера должностного оклада благодаря богатому мужу, что она могла позволить себе любить больных. Ангелина Ивановна жалела их до невольного закипания слез в переносице и обследовала как родную маму. Поэтому обижалась, если виновники ее душевного трепета сдерживали подобающее ответное чувство. А именно – не восхищались женщиной, которая мудро корректировала дозы прописанных докторами лекарств и щедро продлевала больничные листы на достаточные для выздоровления сроки. Ни денег, ни подарков Новикова не брала. Но искренняя улыбка, живой блеск глаз и несколько трогательных слов признательности делали Ангелину Ивановну счастливой. И тогда любой попавшийся ей на глаза сотрудник бывал заинтересованно расспрошен о житье-бытье, похвален авансом и прощен за прошлые ошибки.

Но случалось, какой-нибудь относительно молодой, здоровый и самоуверенный болван принимал заботливую обходительность Ангелины Ивановны как должное. Он полагал, что она нанялась любить всех без исключения пациентов. Особенно тех, кто жрет, пьянствует, курит и валяется на диване, вместо того чтобы оторвать от него зад и растрясти немного. А потом как ни в чем ни бывало является и жалуется на все и ни на что. Он считал, что заведующая обязана этакой крепостной бабой не замечать ни хмурого барского, то есть болваньего, чела, ни спешки при получении ее подписи на нужной справке, ни пренебрежения к ней лично и к медицине в целом. Ангелина Ивановна чувствовала себя подло обманутой и равнодушно брошенной. Ей начинало казаться, будто она унижалась. И пока мучительные обострения хронических недугов не научили каждого нахала благоговейному отношению к такому, как она, врачу, Ангелина Ивановна была обречена на искренние страдания. И все отделение на собраниях расплачивалось за то, что очередной жестоко простуженный бодрячок отказал Новиковой в симпатии.

Ибо, помаявшись и проанализировав свою безупречность, Ангелина Ивановна начинала искать виновных. По карточкам. Если расстроивший ее больной явился, к примеру, от терапевта Клуниной и медсестры Трифоновой, они и объявлялись низкопробными специалистами и лишенными обаяния, да чего там, облика человеческого, тварями. Ведь всех пациентов Ангелина Ивановна кротко именовала страждущими и неустанно вдалбливала персоналу, что муки их можно либо облегчить, либо усугубить. Вот Клунина с Трифоновой и зверствовали по мере сил в своем двадцатом кабинете. А чем же они еще могли там заниматься, если от одного их вида, от звуков голосов занемогшему человеку не становилось лучше?

Что-то в таком методе работы Новиковой с женским коллективом, бесспорно, было. Многие врачи и медсестры из кожи вон лезли, чтобы потрясти маринованную в скепсисе душу пациента до мистических глубин. Глядишь, не расстроит чувствительную начальницу. Словом, полюбит больной Ангелину Ивановну или нет, очень зависело от тружеников вверенного ей отделения. Только Клунина и Трифонова по тупости или злонамеренности не исповедовали религии личной ответственности за настроение руководящей ими Новиковой. Но во взаимной любви с сотрудницами Ангелина Ивановна не нуждалась. По этой причине очередное утреннее совещание началось с безоглядной критики ослушниц.

– Что вы вытворяете? – холодно спросила Ангелина Ивановна. И сразу разгорячилась: – Что позволяете себе вы, представительницы гуманнейшей профессии, солдаты переднего, участкового фронта нашей медицины?

– Я капитан медицинской службы, а вы меня прилюдно разжаловали в рядовые, коллега, – возмутилась хрипловатым, но приятным голосом Анна Юльевна Клунина.

Как все врачи, ставшие администраторами, Новикова с трудом переваривала старинное обращение «коллега». Тридцать человек этих самых «коллег», приветливо улыбаясь, желали ей подавиться и нетерпеливым жестом холеной руки распустить их по рабочим местам.

Анна Юльевна повернула непокорную голову к окну. В этот ранний час она выглядела свежей и веселой. После приема измотанная и постаревшая врач Клунина умоется холодной водой, достанет косметичку, медленно обрисует помадой губы, поправит самодельную незатейливую, но аккуратную прическу и, сосредоточив взгляд на носках своих легких и прочных туфель на низких каблуках, обойдет участок. А если возникнет «производственная необходимость», и два участка. Она приготовит чай для парализованной матери двух чистоплотных, но по-юному легкомысленных дочек, сделает укол антибиотика грудной внучке затемпературившей бабушки, измерит давление старухе, вот уже двадцать лет вызывающей ее в дни невыносимого одиночества. Завтра, при так называемом активном посещении, она выложит на ветхий кухонный стол обычный набор продуктов – молоко и батон. Бабулька, у которой, кроме души, никогда ничего не болело, обнаружит подарки, всплакнет и поужинает. А Анна Юльевна рассмешит девочек из регистратуры телефонным звонком: «Лютик, я Ромашка, жду указаний Центра. Шифр прежний, прием».

У Анны Юльевны Клуниной романтических отношений с пациентами никогда не получалось. Она ненавидела скандалистов. Презирала наглецов, которых жизнь не обучила скромности. Не жаловала нерях, обжор, пьяниц, лентяев. И терпеть не могла невежественных и чванливых зануд. А таковыми в той или иной степени были все. Какая уж тут романтика. Она слыла строгим, немногословным и умным доктором даже среди несимпатичных ей пациентов.

Анна Юльевна давно оставила попытки угождать и нравиться всем, хотя в молодости старалась. Она уже умела признавать вслух и исправлять неизбежные в ее адской работе ошибки. Но предъявлять ей претензии никому не разрешала. Ценила себя высоко, а от подношений и угодливых комплиментов брезгливо отмахивалась: «Вы не развлечение мое, а дело». В этом деле она не позволяла себе небрежности. И Кате Трифоновой тоже.

Катя попала к Анне Юльевне сразу после медучилища и прижилась в двадцатом кабинете на целых пять лет. Когда-то начинающему доктору Клуниной смеха ради дали в помощники медбрата, от совместного служения с которым отказались все матерые жрицы участковой медицины. Парень собирался через полгода в армию, потом хотел поступать в институт и любыми способами отлынивал от своих обязанностей. Анна Юльевна не принуждала его приходить вовремя, не засаживала надолго за документацию, даже на выдаваемые приятелям освобождения от занятий смотрела сквозь пальцы. А в армии юношу зверски убили другие юноши. Чем-то он им не понравился. Поохав вместе со всеми, Анна Юльевна уединилась, тоскливо поразмышляла и решила, что виновата в его гибели. Может быть, гоняй она его, как положено, ругай, допекай упреками в нерадивости и угрозами пожаловаться начальству, мальчик бы привык строже относиться к себе и осмотрительней к людям. «Нет, – успокаивала она себя, – ты славная, ты дала ему напоследок пожить беззаботно». Тогда-то Анна Юльевна и поняла, что охотнее всего люди лгут сами себе. Она его не любила, он раздражал ее самоуверенностью и недисциплинированностью. Однако баловала. Потому что тоже опаздывала, выручала друзей больничными, ловчила с отчетами. А парень все видел, был остер на язык, и ввязываться в его перевоспитание рискнул бы лишь кристальной честности человек. С тех пор Анна Юльевна сама работала как проклятая и другим спуску не давала.

Катя приняла ее условия без возражений. У девушки была единственная слабость – она любила мечтать вслух о платной медицине, огромной зарплате, пятичасовом рабочем дне и немедленном одномоментном пробуждении совести во всех захворавших. «Не бывает постоянно плохо», – подбадривала она Анну Юльевну, сникшую после разговора с алкоголиком, который желал «починить ужасно мучительную печенку», но не собирался внимать запрету на спиртное. «Одно с другим не связано», – уверял он докторицу после того, как та прочитала ему страстную лекцию о циррозе печени.