Annotation
«…Лейтенант смотрел на него и ничего не понимал. Он только смутно чувствовал, что этот простенький сентиментальный мотив, который он неведомо где слышал и который совсем случайно вспомнился ему в это утро, тронул в душе рыжего красавца капитана какую-то сокровенную струну».
Юрий ПЛАШЕВСКИЙ
Юрий ПЛАШЕВСКИЙ
Дуэт из «Пиковой дамы»
Случилась эта поездка неожиданно. Очистив котелок с супом, Николаев уселся за маленький, сколоченный из тесаных жердей стол у окна. Он вытащил пистолет и, не торопясь, начал его разбирать. В полутемной землянке никого больше не было. Другие три офицера связи находились в разгоне, и Николаев наверняка мог рассчитывать, что его хоть на время оставят в покое. Вряд ли кому-нибудь в штабе дивизии мог понадобиться еще один посыльный в этот поздний час зимнего дня.
Поэтому Николаев и принялся чистить свое личное оружие.
Надо сказать, у каждого из четырех лейтенантов, обитавших в землянке на склоне занесенного снегом оврага, было свое излюбленное занятие, которому он предавался в часы досуга. Высокий, широкий в плечах, плотный Гаврилов, ни днем ни ночью не снимавший с головы шапки-ушанки, писал, например, письма. С хмурым видом усаживался он за стол и строчил их по нескольку штук подряд. Кому он писал, никто не знал, потому что сам он никогда писем не получал. Чернявый Колчин, когда не его черед был идти с пакетом или с поручением, обычно спал. Он мог проспать очень много, но от этого нисколько не терял обычной своей живости. Когда бы его не разбудили, он имел свежий и довольный вид слегка вздремнувшего человека. Растягивая в невольной улыбке полные розовые губы, весело ругаясь, он быстро надевал шинель и туго подпоясывался широким офицерским ремнем. Наконец четвертый из обитателей землянки, низенький, остроносый Черенец, в свободное время читал уставы. Он укладывался на нары, вытаскивал потрепанный устав караульной службы и в сотый раз начинал его перечитывать. Когда ему встречалось что-нибудь заслуживающее особого внимания, он поднимал палец и прочитывал это место вслух.
Итак, Николаев принялся возиться с пистолетом. Однако, разобрав его, он обнаружил, что тем временем в землянке стало совсем темно. Тусклый, туманный февральский день перешел в сумерки, и небольшое квадратное оконце землянки, пропускавшее не так уж много света, теперь едва серело в полумраке.
Мурлыча себе под нос какой-то незатейливый мотив, Николаев зажег «молнию» — так иронически называли офицеры свой осветительный прибор. «Молния» — на самом деле была не что иное, как пустая сорокапятимиллиметровая латунная гильза от снаряда, в которую наливали керосин. В верхней сплющенной части ее торчал край фитиля из сложенного в несколько раз куска портянки. Он горел дымным, красным пламенем, от которого в носу осаждались целые пласты черной сажи. Устроив себе освещение, Николаев, наконец, смог приступить к чистке пистолета, что доставляло ему всегда большое удовольствие.
Но тут-то ему и помешали. Раздался стук в дверь, заколебалась прикрывавшая вход зеленая плац-палатка, и глазам лейтенанта предстал высокий, долговязый ефрейтор Бочка. Он был невероятно худ, и поэтому над ним вечно подшучивал весь комендантский взвод. Сам он довольно болезненно переносил грубоватые солдатские остроты. При всяком удобном случае Бочка старался доказать, что он не всегда был таким худым и только на фронте этак с ним приключилось.
Войдя в землянку и остановившись перед Николаевым, Бочка мрачно доложил, что лейтенанта требует начальник штаба. Лейтенант вздохнул.
— Что у них там такое?
Бочка качнул головой и коротко ответил:
— Не знаю, товарищ лейтенант.
Лейтенант хотел спросить еще что-то, однако с сомнением посмотрел на Бочку и промолчал.
— Хорошо. Можете идти, — сказал он.
Бочка, сгибаясь в три погибели, вышел.
Чертыхнувшись, лейтенант принялся быстро собирать наполовину вычищенный пистолет. Он оделся, повесил через плечо планшет, снял с двери плащ-палатку, скатал ее и сунул под мышку. Наконец он потушил «молнию», вышел вон, закрыл дверь и подпер ее снаружи поленом. Последнее означало, что хозяев нет и дом пуст.
Через час он уже шел по занесенной снегом, укатанной полозьями дороге, которая вела от штаба дивизии к главной магистрали. В кармане шинели у него лежал продовольственный аттестат — волшебный документ, придуманный интендантами, о котором можно с уверенностью сказать, что он происходил по прямой линии от скатерти-самобранки. С помощью этой бумаги лейтенант мог есть и пить в любой воинской части, куда бы его ни забросила судьба.
Лейтенант торопился. Его направили в соседнюю дивизию. Туда надо было прибыть завтра не позднее двенадцати часов дня.
Он шел быстро и, наконец, выбрался на главную дорогу. Но что это была за дорога, надо сказать особо.
На языке военных топографов этот район назывался лесисто-болотистой местностью. На картах она изображалась нескончаемыми разливами зеленой краски, покрытой зловещими прерывистыми черточками горизонтальной штриховки. Штриховка и обозначала болота. А болот здесь было великое множество, и все они назывались «мхами». Было здесь болото «Большой мох» и болото «Малый мох» (простиравшееся, кстати сказать, километров на двадцать и чуть ли не превосходившее размерами «Большой мох»). Было болото «Черный мох» и даже болото «Сухой мох» (последнее пользовалось особенно дурной славой, как совершенно непролазное). Солдаты ненавидели эти болота пуще немцев и ко всякому «мху» добавляли обычно один и тот же эпитет, произносить который, правда, не всегда удобно.
Однако по этим болотам надо было ездить, надо было снабжать дивизии, сражавшиеся в лесах. Надо было перебрасывать тысячи тонн грузов: муку, мясо, крупу, соль, спички, табак, сапоги, шинели, валенки, снаряды, мины, гранаты, патроны, взрывчатку, горючее, медикаменты, фураж и многое, многое другое. Поэтому возникли здесь дороги совсем особого типа. Их называли здесь настилом, потому что дорогу настилали стволами деревьев, тесно прижатыми друг к другу.
Ездить по настилу было тряско. Зато ездить по нему можно было круглый год: и весной, и летом, и осенью, и зимой. Зимой даже было лучше: снег заполнял впадины между стволами, и машины не так трясло.
Вот лейтенант и вышел на этот самый настил. Даже занесенный снегом, он возвышался над землей почти на полметра, уходя в обе стороны, вправо и влево, ровной полосой, теряющейся во мгле. Николаев пошел на север. Ему надо было добраться до перекрестка дорог, повернуть почти под прямым углом на восток и на следующем стыке настилов взять к югу, описав таким образом огромную букву «П». Весь этот путь занимал больше тридцати километров. Только так мог лейтенант попасть к месту назначения, потому что дороги напрямик не было.
Лейтенант шел быстро, стараясь при каждом шаге ступать на верхние края бревен, занесенных снегом. От этого его походка была похожа на какой-то бесконечный танец. Небо сплошь было покрыто тучами. Но за тучами была луна, и потому все пространство заполнял слабый свет. Казалось, он исходил от снега, от верхушек деревьев, то уходивших в стороны, то подступавших к самой дороге.
Долго шел лейтенант, и за все время ни одна попутная машина, на которой он мог бы пристроиться, не обогнала его. Зато навстречу ему то и дело ехали грузовики, сани, шли колонны солдат.
Часа через два он добрался до перекрестка дорог, и тут ему повезло. У контрольно-пропускного пункта остановилась порожняя полуторка. Она шла как раз в тот штаб, куда лежал путь лейтенанта. Он залез в кузов, и машина тронулась. Пошел снег. Он падал все гуще и гуще. Машина тряслась по настилу. А лейтенант старался поменьше шевелиться, чтобы мокрый снег не падал ему за воротник.
Наконец машина остановилась. Он вылез. В сумраке между деревьями виднелись какие-то бугры. Он догадался, что это были землянки, и обрадовался: наверно, доехали. Хорошо было бы теперь забраться в тепло и заснуть до утра. Лейтенант сделал несколько шагов и напоролся на часового.
