Видя такое запущенное состояние лаборатории и принимая во внимание, что она закрывалась в 5 часов дня, я решил снова пустить в работу свою личную лабораторию. Главная трудность была в получении разрешения со стороны полиции, которая в то время очень подозрительно относилась к устройству лабораторий на частных квартирах, так как под предлогом невинного изучения химии, можно было наладить приготовление взрывчатых веществ. Несмотря на все предупреждения, я пошел на риск, и отец, по моей просьбе, выслал мне мою старую лабораторию) в адрес химической лаборатории Академии.
Всю осень 1889 года я работал в химической лаборатории Академии, проделал несколько анализов сплавов, стал изучать органический анализ и сделал сжигание некоторых органических веществ. В то же время я подал начальнику Академии рапорт с просьбой о разрешении оборудовать в моей квартире химическую лабораторию. Начальник Академии положил резолюцию, что я должен получить разрешение полиции. Несмотря на все мои хлопоты, пристав того участка, где я проживал, мою просьбу отклонил, посоветовав обратиться с этим делом непосредственно к градоначальнику. В то время градоначальником был ген. Грессер, в высшей степени свирепый человек, гроза всего населения, имевший большие полномочия и установивший большой порядок в Петербурге. Он пользовался большим доверием Александра III.
Получив разрешение начальника Академии, я решил лично представиться Грессеру и объяснить ему обстоятельства дела. Как сейчас помню, как я, молодой поручик, с просьбой в руках ждал в приемной появления грозного градоначальника. На приеме было десятка два штатских посетителей, только я один военный, одетый в парадную форму, и одна пожилая дама, оказавшаяся немкой, так как она объяснялась с градоначальником по немецки. Эта дама, когда дошла до нея очередь, стала проделывать такие уморительные книксены и строить такие умилительные глаза, что я, несмотря на мое робкое настроение, был едва в состоянии удержаться от смеха; эта комическая сцена невольно изменила мое настроение и придала мне храбрости, тем более, что в суровом выражении лица Грессера я заметил оттенок некоторой веселости и, пожалуй, добродушия. Может быть, эта сценка немного смягчила настроение грозного градоначальника, — во всяком случае, он внимательно выслушал мои объяснения и обещал рассмотреть мою просьбу. По его вежливому тону я понял, что он не будет чинить особых препятствий. Формального ответа я не получил, но через несколько дней пристав мне заявил: «начинайте работать, там увидим, а мой помощник будет Вас навещать».
Конечно, я не замедлил воспользоваться этим разрешением, перевез лабораторию из Академии на квартиру и приступил к работе.
Одним из трудных анализов являлось определение азотной кислоты в дымных порохах, — в особенности бурых и шоколадных (для больших калибров). Я задался целью проверить некоторые существующие способы определения азотной кислоты и очень увлекся этой работой. На мое счастье мне удалось в нашей классной библиотеке получить литографированные записки репетитора Академии С. В. Панпушко, который готовил свою диссертацию по взрывчатым веществам на звание штатного преподавателя и собирал также материал относительно аналитических методов определения азота в различных органических соединениях. Я выбрал метод анализа азота в порохах при помощи окисления солей закиси железа в соли окиси и титрованием оставшейся соли закиси химелеоном. Мне удалось подобрать такие условия опыта, что я получал всегда близкие результаты.
Желая ускорить работу, я в течении двух-трех дней не ходил в Академию), — что явилось причиной очень неприятной для меня истории. Я послал рапорт в Академию, что я заболел, и так как я не приходил в Академию уже три дня, то начальство, думая, что я серьезно заболел, командировало старшего академического врача Г. М. Николаева для оказания мне помощи. Но доктор донес, что он не нашел меня по адресу, который я сообщил в Академию. Поэтому, когда я явился в Академию, то мой штаб-офицер полк. Потоцкий вызвал меня для объяснения и заявил мне, что об этом уже доложено начальнику Академии и что на меня будет наложено дисциплинарное взыскание, размер которого будет определен после выяснения всех обстоятельств дела. Оказалось, что я, переменив квартиру, забыл сделать отметку в Академии, и доктор поехал навестить меня по старому адресу. Эта моя вина была не столь велика, и потому я мог немного поторговаться с моим милым начальником, полк. И. П. Потоцким, и получить только одни сутки ареста на гауптвахте вместо двух дней, как он предполагал ранее.
Так как я в то время давал уроки по математике одному юнкеру, то мне представили право выбрать для ареста день, который для меня был бы более удобным. Арест на гауптвахте не сопровождался особыми лишениями, и хотя арестованные офицеры должны были сидеть в отдельных помещениях, но по вечерам нам, товарищам по несчастью, было разрешено собираться вместе и пить чай в приятной компании. Я был выпущен двумя часами ранее срока и прямо отправился на урок, конечно, не сказав своему ученику, откуда приехал его учитель. Это был единственный случай в моей жизни, когда я был арестован; даже большевики не посягнули на арест моей личности.
Хорошо, что доктор не постарался узнать на старой квартире моего нового адреса: моя вина была бы значительнее, еслиб доктор, приехав ко мне, нашел бы меня совершенно здоровым. Но было бы совсем плохо, если бы доктор не застал меня дома, а это было вполне возможно, так как по моим расчетам, как раз во время визита доктора мне пришлось отправиться в магазин для покупки реторт. Наказание за такой поступок оценивалось по меньшей мере пятью сутками ареста.
В начале 1890 года выяснилось, что моим товарищам для весеннего экзамена по качественному анализу недостает соответствующего пособия. Так как фактически я был их руководителем в течении всего года, то они и обратились ко мне с просьбой, чтобы я составил записки по установленной программе. Я согласился и написал записки по качественному анализу в размере около 200 страниц, которые были напечатаны Академией и розданы моим товарищам. Экзаменаторы — кап. Забудский и Панпушко остались довольны ответами моих товарищей, а последние горячо поблагодарили меня за мою помощь.
Эти записки были напечатаны перед Пасхой в 1890 году, и я, отправляясь в отпуск навестить больного отца, повез ему это первое мое напечатанное произведение. Отец, еще не старый человек (ему было 49 лет), был болен астмой и артериосклерозом, и я застал его в ужасном состоянии. Приступы удушья повторялись почти каждые двадцать минут; он испытывал страшные мученья и постоянно просил вспрыснуть ему морфий, чтобы облегчить страдания и дать возможность заснуть на несколько часов. Нельзя было без слез видеть его мучения. Я выбрал подходящую минуту и преподнес ему экземпляр моего первого печатного произведения. Он внимательно, насколько мог, рассмотрел мой труд и со слезами благодарил меня за этот подарок; мы оба долго не могли придти в себя после этой незабываемой сцены.
После поступления в Академию я узнал, что при Университете существует Русское Физико-Химическое Общество и понятно, что мне захотелось стать его членом. Препятствием был тот факт, что по уставу членами Общества могли быть только лица, окончившие высшие учебные заведения, а не студенты. Однако мне все же посоветывали подать прошение с двумя рекомендациями, так как окончание мною курса в специальном Михайловском Артиллерийском Училище, которое по программам математики, физики и химии далеко превосходили среднее учебное заведение, могло повлиять на решение в мою пользу. Так и случилось в действительности. После рассмотрения вопроса Советом, я был принят в члены Общества в 1890 году и состоял в нем до 1937 года, когда оно, по постановлению советского правительства, вычеркнуло мое имя из списка членов, и даже запретило русским химикам, при ссылках на мои научные работы, публикованные заграницей, упоминать мою фамилию.
Во главе Физико-Химического Общества стояли такие научные светила, как Менделеев, Меншуткин, Бекетов, Бейльштейн, Марковников и др., — не говоря уже о плеяде даровитых их учеников. Одно сознание, что ты, начинающий химик, младенец в науке, сидишь среди таких ученых и можешь слышать их ценные замечания по поводу сделанных докладов, приводило меня в особое настроение, которое одухотворяло все мое существо и побуждало меня в дальнейшей моей жизни следовать по избранному мною пути.
