- Тридцать лет?

- Здесь время в часах не считается, - повторил он. – Но тебе нужно какое-то срав­нение, тебе это важно?

- Да. Прошло тридцать лет?

- Больше. Значительно больше.

- Я остаюсь. Никуда отсюда я не пойду. Буду словно чертовы угрызения совести. Оккупационная забастовка. "Солидарность". Лех Валенса и пенополистирол, врубаешься? Я разрушу всю эту вражескую систему. "Дал пример нам Бонапарте, как бить в бара­баны…"

- "Как не слушать маму". Слушай, хватит из себя идиота строить. И перестань пиз­деть, что станешь разрушать, какую еще систему?

- Не знаю. Что у вас тут имеется.

- Да что ты, псякрев, и вправду опупел? – Боже, наконец-то я его достал. – На вот, парень, стукни себе по башке! Потому что битой тебя мало приласкали. Оскорбился, по­нимаешь, коньки отбросил и обиделся! Никто больше не умирал, он один! Думал, что бу­дешь там жить вечно? Вечно, это ты можешь лишь теперь, достаточно, если пойдешь со мной. Хотя, ладно, сиди тут, по сути, устроить можно. И не такие вещи уже устраивали. Уважаемый желает, чтобы специально для него создали чистилище? – ангел развел ру­ками. – А почему бы и нет? Все в порядке, мужик, ты остаешься.

Он похлопал меня по спине и пошел. Честное слово, с характером тип.

А мне было и неприятно, и кисло.

* * * Во всей Лодзи был один только я. Время остановилось на одиннадцати вечера. На улицах стояли какие-то машины, но пустые, как будто хозяева из них испарились. Пустой трамвай с табличкой "В депо". Пустые такси на стоянках; пустые ночные магазины – без пьяниц и продавщиц; пустые ночные клубы – без посетителей и без персонала. Пустые больницы, пустые квартиры, даже вытрезвитель, и тот пустой. Весь город для меня, для одного меня.

Меня манили пустые церкви.

Когда я был маленьким, то посещал уроки закона божьего. Потом Господь Бог как-то выветрился из моей головы. Мне хотелось видеть в нем могучую, великолепную силу; или же существо, какое-то невообразимое создание, бесконечную тайну – а вместо этого в храмах мне предлагали странный и совершенно не смешной цирк. Смесь ярмарки с балом-маскарадом. Неужто Бог должен был быть соразмерен этому балагану? Катастрофа! Ведь там были вонючие дымы, пускаемые странно одетыми типами, совершенно неправдопо­добные хоральные вопли, издаваемые людьми, у которых не было ни голоса, ни слуха… китч, дешевка… а, все. Одного только Бога я не мог там найти. Не было Его в той толпе, затверженно бубнящей избитые формулы, не было Его в жестяной коробке табернакулума – честное слово, что не сидел Он и в кубке, накрытом блестящей крышкой. Вот была бы потеха, если бы он там сидел.

Но воспоминание о давнем своем представлении о Нем я нашел в пустом, тихом, холодном костеле Святой Анны. Его я не видел, только Он там был. Впрочем, он присут­ствовал во всем городе, пустом городе, отданном только мне. Может быть, только лишь затем, чтобы я нашел Бога? В конце концов, для меня построили чистилище на одну душу, так или нет?

Я чувствовал Бога и не верил в Бога, впрочем, точно так же, как и при жизни. Ши­зофреническое раздвоение… но, может, вовсе и не шизофреническое.

Я вышел из костела и направился в свою подворотню. Приличный шмат дороги. Но прогулки я любил всегда.

Она тоже их любила. Прогулки.

Мы любили ходить вместе и болтать.

И на каждом шагу в мой фильм врезались отдельные кадры – из како-то операци­онной. Что это, черт подери, могло значить? Асептическая белизна, теплая зелень однора­зовых халатов и хирургических масок, какая-то охуительная лампа… Я готов был мо­литься, чтобы иметь нормальную, столь чертовски нормальную смерть на операционном столе. Чтобы наконец-то был конец, и мое небытие, черная дыра, беспамятство. А, все это не стоит и сломанной копейки… Мне хотелось помолиться Богу, чтобы Его не было.

Никогда до сих пор я не был убитым. А может – может именно так оно и выгля­дело? Ни бога, ни пустоты, а только какие-то безлюдные города, брошенные машины и жилища…

Ясный перец, было понятно, как хотелось мне отбросить копыта под ножом хи­рурга. Чтобы, наконец-то, погас этот чертов свет, чтобы фильмы уже не мешались.

Я мучился, как непрощенный грешник. Как некто, кто уже никогда не вернется до­мой.

Потому-то я и вернулся в свою подворотню. Вернулся, потому что кто-то меня ждал.

Даже если там никого и не было.

* * * Урчание автомобильного двигателя выманило меня наружу. Я же знал каждую трес­нувшую плиту на тротуаре возле своего дома.

- А вы чудесно выглядите, - сказал я. – Честное слово, ваш сотрудник не врал. Вы и вправду совершенно не инфантильны.

"Вольво" (только не новейшая модель, а та, что была чуточку раньше) содержался весьма даже пристойно. Но без фанатизма – на дверце со стороны водителя можно было видеть небольшую царапину, да еще пригодились бы новые шины. Хозяин машины – се­доватый, с бородкой, такой вроде бы Шон Коннери – носил неплохой даже костюмчик, но (на мой глаз), сшитый не по мерке. Его купили хорошем, дорогом магазине, но и все. Воз­можно, что сигара была несколько экстравагантной – как-то мне никогда не приходило в голову, будто бы Бог может любить сигары. Но почему бы и нет? Неужто он мог умереть от нее, получив раковую опухоль? Вредить себе, это грех – вот только что могло повре­дить Ему?

Он был старше, так что я не поперся, протянув лапу – подождал жеста с его сто­роны. Нормальное, мужское рукопожатие, никакая там не вялая лапка, но и не тиски. Я представился, хотя и предчувствовал, что это лишнее.

- Такая привычка, извините, - сказал я. – Ведь я же знаю, что вы знаете… что вам мое имя известно.

- Откуда это уважение? – спросил тот. – Для особы неверующей я ведь, наверное, никто и ничто? Стою столько же, сколько и старый, облупанный священный баобаб дика­рей?

- Неправда, - сказал я. – Кстати, если бы ко мне пришел этот упомянутый вами баобаб… я бы его тоже оскорблять не стал.

Он слегка усмехнулся. Я тоже.

- Ты хочешь сидеть здесь без конца? – спросил он потом, уже серьезно.

Я тут же мотнул головой.

- Знаю, тебя об этом уже спрашивали.

Какое-то время мы помолчали.

- И ты не уверуешь в меня? Ни за какие в свете сокровища?

- А я что, получу какие-то сокровища света? Ведь до сих пор мне обещали только номер в вашей гостинице, - сказал я. – Это я предпочитаю держаться версии, что получил дубиной по голове и теперь брежу в горячке. Или же, что поделать, съехал с катушек.

- Разве это логично? – спросил он. – Ты в любом случае желаешь быть рационалис­том, а дискутируешь с бредней? И даже с ней вежлив.

- Вы не сердитесь, - сказал я, - но это глупый вопрос, так? Ведь от кого вы желаете этот рационализм взыскать? От типа, горячечно бредящего в операционной? Мне можно все. Все, что угодно.

- Ну как тебя убедить? Ты сидишь в пустом голоде, в темной подворотне. Я хочу забрать тебя к себе. И не в гостиницу. Домой.

- Я хотел вернуться домой. Мы возвращались домой. А теперь мой дом здесь, - от­ветил я. – Так что с этими сокровищами света?

- Это всего лишь выражение, ничего более. Я способен дать тебе много, но лишь тогда, когда ты уверуешь. А вот наоборот я не могу. Не могу покупать твоей веры и твоего доверия. Верой мы называем это потому, что все должно обойтись без доказа­тельств.

- Вы, наверное, идите, - сказал я. – Жалко вашего времени. Да и моего тоже.

- И что ты хочешь делать с этим временем?

- Это мое время. Я получил его вопреки своей воле, или, точнее, невольно, потому что меня не спросили, хочу я его или нет. Вы хотите его у меня отобрать? Но ведь ни о чем ином я и не прошу.

Он покачал головой.

- Ты всегда можешь прийти ко мне. Я утешу тебя. И не буду иметь никакого га­денького удовлетворения, будто взял тебя "на содержание". Приди ко мне, когда посчита­ешь, что уже ничто тебя здесь не удерживает.

- Но ведь здесь… ведь здесь всегда будет то, что меня держит, сказал я, и такой была правда. – А вы ведь не можете "покупать" моей веры. Чтобы уйти, вначале я должен был бы кое-что отсюда забрать. И вы знаете, что я имею в виду.