"Свободен от забот хлыщей пустых,

Храню я чувства глубже, чем у них". {10}

Это строки лорда Байрона - едва ли не лучшие из написанных им. - О городских новостях мне сказать нечего: я почти ни с кем не вижусь. Что касается политических дел, то они, на мой взгляд, погружены в глубокую спячку, но тем более полным будет их скорое пробуждение. Быть может, и нет кто его знает: затяжное состояние мира, в котором пребывает Англия, породило в нас чувство личной безопасности, а оно способно воспрепятствовать восстановлению национальной чести. По правде говоря, v нашего правительства нет ни на грош мужественности и честности. В стране сколько угодно помешанных, готовых - не сомневаюсь - хоть сейчас подставить голову под топор на Тауэр-Хилл только для того, чтобы наделать шума; многие, подобно Хенту, руководствуются соображениями эстетики и хотели бы подправить положение дел; многим, подобно сэру Бердетту, {11} нравится председательствовать на политических обедах,но нет никого, кто готов к тому, чтобы в безвестности нести свой крест во имя отечества. Худшими из нас движет жажда наживы, лучшими - тщеславие. Среди нас нет Мильтона, нет Олджернона Сидни. {12} Правители в наши дни охотно меняют звание Человека на звание Дипломата или Министра. Мы дышим в атмосфере, отдающей аптекой. Все правительственные учреждения далеко отошли от простоты, в которой и заключается величайшая сила: в данном отношении между нынешним правительством и правительством Оливера Кромвеля {13} такая же разница, как между двенадцатью римскими таблицами {14} и томами гражданского права, кодифицированного Юстинианом. {15} Тому, кто занимает нынче пост лорда-канцлера, воздают почести независимо от того, кто он - Боров или лорд Бэкон. {16} Людей волнует не подлинное величие, а количество орденов в петлицах. Невзирая на участие, которое либералы принимают в деле Наполеона, меня не покидает мысль, что существованию Свободы он нанес гораздо больший ущерб, чем кто-либо другой был способен это сделать: суть не в том, что аристократы восстановили свое божественное право или намереваются обратить его на пользу общества - нет, они последовали примеру Наполеона и в дальнейшем будут только творить зло, которое сотворил бы он, но - отнюдь не благо. Самое худшее заключается в том, что именно Наполеон обучил их сколачивать свои чудовищные армии. - Дилк, известный вам как воплощение человеческого совершенства по Годвину, {17} носится с идеей о том, что именно Америка будет той страной, которая подхватит у Англии эстафету человеческого совершенства. Я придерживаюсь совершенно иного мнения. Страна, подобная Соединенным Штатам, где величайшими людьми почитаются Франклины {18} и Вашингтоны, {19} неспособна на это. Франклин и Вашингтон - великие люди, не спорю, но можно ли сравнивать их с нашими соотечественниками - Мильтоном и двумя Сидни? {20} Один был квакером с философской жилкой и призывал плоскими сентенциями к скопидомству; другой продал своего боевого коня, который пронес его невредимым через все сражения. Оба этих американца - люди великие, но не возвышенного склада: народ Соединенных Штатов никогда не обретет возвышенности. Склад ума Беркбека {21} слишком уж американский. Вы должны стремиться - правда, соблюдая крайнюю осторожность - вдохнуть в жителей вашего поселения частицу совсем иного духа: этим вы принесете своим потомкам больше добра, нежели можете вообразить. Если бы, помимо выздоровления Тома, я испрашивал у неба какое-то великое благо, я молился бы о том, чтобы один из ваших сыновей стал первым американским поэтом. Меня распирает от желания пророчествовать говорят, пророчества сбываются сами собой:

Ночь нисходит, тайн полна,

Загорается луна.

Вот уже и звезды дремлют

И сквозь сон кому-то внемлют

5 Кто их слух привлек?

Это песен тихий звон

Потревожил звездный сон,

И весь мир в луну влюблен,

Слыша мой рожок.

10 Растворите, звезды, уши!

Слушай, полный месяц! Слушай,

Свод небесный! Вам спою

Колыбельную мою,

Песенку мою.

15 Дремли, дремли, дремли, дремли,

Внемли, внемли, внемли, внемли

Слушай песнь мою!

Пусть камыш для колыбели

Наломать мы не успели

20 И собрали хлопка мало,

Что пойдет на покрывало,

Шерстяной же плед мальца

Носит глупая овца,

Дремли, дремли, дремли, дремли,

25 Внемли, внемли, внемли, внемли

Слушай песнь мою!

Вижу! Вон ты, предо мною,

Окруженный тишиною!

Я все вижу! Ты, малыш,

30 На коленях мамы спишь...

Не малыш! О нет же, нет:

Божьей милостью Поэт!

Лира, лира мальчугана

Светом осиянна!

35 Над кроваткою висит

И горит, горит, горит

Лира негасимо.

Ну, малыш, очнись, проснись,

Посмотри скорее ввысь:

40 Пышет жар оттуда

Чудо, чудо!

Он взглянул, взглянул, взглянул,

Он дерзнул, лишь он дерзнул!

Тянется к огню ручонка

45 Разом съежился огонь,

Лира же в руке ребенка

Оживает наконец

Ты воистину певец!

Баловень богов,

50 Западных ветров,

Ты воистину певец!

Славься, человек,

Ныне и вовек,

Баловень богов,

55 Западных ветров,

Славься, человек!

(Перевод Сергея-Таска)

Возвращаюсь к письму. Я снова встретил ту самую даму, которую видел в Гастингсе {23} и с которой познакомился, когда мы с вами направлялись в Оперу. Я обогнал ее на улице, ведущей от Бедфорд-Роу к Лэм-Кондуит-стрит, обернулся - казалось, она была рада этому: рада нашей встрече и не задета тем, что сначала я прошел мимо. Мы дошли до Излингтона, {24} где посетили ее знакомого - содержателя школьного пансиона. Эта женщина всегда была для меня загадкой: ведь тогда мы были вместе с Рейнолдсом, однако по ее желанию наши встречи должны оставаться тайной для всех наших общих знакомых. Идя рядом с ней - сначала мы шли переулками, потом улицы стали нарядней, - я ломал себе голову, чем все это кончится, и приготовился к любой неожиданности. После того как мы вышли из излингтонского дома, я настоял на том, чтобы ее проводить. Она согласилась - и снова у меня в голове зароились всевозможные предположения, хотя школьный пансион и послужил чем-то вроде деликатного намека. Наша прогулка окончилась у дома 34 по Глостер-стрит, Куин-сквер - еще точнее в ее гостиной, куда мы поднялись вместе. Комната убрана с большим вкусом: много книг и картин, бронзовая статуэтка Бонапарта, арфа и клавикорды, попугай, коноплянка, шкафчик с отборными напитками и проч., и проч., и проч. Она отнеслась ко мне очень благосклонно; заставила взять с собой тетерева для Тома и попросила оставить адрес, чтобы при случае прислать еще дичи. Так как раньше она была нежна со мной и позволила себя поцеловать, то я подумал, что жизнь потечет вспять, если не сделать этого снова. Но у нее оказалось больше вкуса: она почувствовала, что это было бы слишком само собой разумеющимся - и уклонилась: не из жеманства, а, как я сказал, обнаружив тонкое понимание. Она ухитрилась разочаровать меня таким образом, что я испытал от этого большее удовольствие, чем если бы поцеловал ее: она сказала, что ей будет гораздо приятнее, если на прощание я просто пожму ей руку. Не знаю, была ли она сейчас иначе настроена, или же в своем воображении я не отдал ей должного. Я надеюсь иногда приятно провести с ней вечер - и постараюсь быть полезным, если смогу, во всем, что касается вопросов, связанных с книгами и искусством. У меня нет по отношению к ней никаких сладострастных помыслов: она и ты, Джорджиана, единственные женщины a peu pres de mon age, {a peu pres de mon age - приблизительно моего возраста (франц.).} с которыми я счастлив знаться только ради духовного и дружеского общения. - Вскоре я напишу вам о том, какой образ жизни намереваюсь избрать, но сейчас, когда Том так болен, я не в состоянии ни о чем думать. - Несмотря на ваше счастье и на ваши советы, я надеюсь, что никогда не женюсь. Даже если бы самое прекрасное существо ожидало меня, когда я вернусь из путешествия или с прогулки, на полу лежал шелковый персидский ковер, занавеси были сотканы из утренних облаков, мягкие стулья и диван набиты лебяжьим пухом, к столу подавалась манна небесная и вино превосходней бордосского, а из окна моей комнаты открывался вид на Уинандерское озеро - даже тогда я не был бы счастлив, вернее, мое Счастье не было бы столь прекрасно, сколь возвышенно мое Одиночество. Вместо всего, что я описал, Возвышенное встретит меня у порога. Жалоба ветра - моя жена и звезды за окном - мои дети. Могучая идея Красоты, заключенной во всех явлениях, вытесняет семейное счастье как нечто мелкое и менее существенное по сравнению с ней: очаровательная жена и прелестные дети для меня - только частица Красоты; заполнить мое сердце могут лишь тысячи таких прекрасных частиц. По мере того как крепнет мое воображение, я с каждым днем чувствую все яснее, что живу не в одном этом мире, но в тысячах миров. Стоит мне остаться наедине с собой, как тотчас вокруг возникают образы эпического размаха - они служат моему духу такую же службу, какую королю служат его телохранители - тогда