Ах, боже мой, где гарантия, что другой жених был бы лучше? И говорил же Генрих IV, что Париж стоит мессы.
Ради императорского престола выйдешь и за осьминога...
Путешествие графини Рейнбек с дочерью меньше всего напоминает сказку. Ни настоящей торговли, ни прочих связей между Россией и Пруссией нет, поэтому нет и путной дороги - от Берлина до Риги сплошные ухабы, ямы и колдобины. Зима бесснежная, ехать приходится в каретах, но на случай, если выпадет снег, за каретой по голой земле волокутся сани, чему все встречные потешаются, показывают пальцами. Снега нет, однако стоят морозы, с Балтийского моря дует ледяной ветер. Отогреваться и ночевать приходится на почтовых станциях, которые больше похожи на хлевы - рачительные хозяева, спасая телят и поросят от холода, держат их в домах.
Но принцесса Иоганна Елизавета и ее дочь готовы стерпеть и перенести что угодно.
Сказка начинается на левом берегу Западной Двины.
Нет, никто не примеряет Фике хрустальную туфельку. Нет надобности в туфельке, не нужен уже и псевдоним, можно покинуть нелепый каретно-санный поезд, путешественниц ждут прекрасная карета, вице-губернатор, городская знать и кирасиры почетного эскорта, а когда они переезжают Двину по льду, залп крепостных орудий возвещает вступление Фике в страну чудес и беззакония. Сказка развертывает всю свою фантасмагорию: трубы и литавры, почетные караулы, дворцы, часовые у дверей, реверансы и поклоны, столы, гнущиеся от серебра, ослепительные туалеты, драгоценности, ливреи, мундиры и первый подарок императрицы - соболья шуба, крытая парчой...
А потом ошеломляющая роскошь Санкт-Петербурга, путешествие в императорском возке, обитом изнутри соболями, с остановками уже не в станциях-хлевах, а в "путевых дворцах", бесчисленные купола церквей старой столицы, город из восточной сказки - сплошь деревянный, в деревянных же, ярко раскрашенных кружевах.
И наконец - встреча с растроганной императрицей, великим князем Петром Федоровичем, пожалование матери и дочери ордена Святой Екатерины, и дары, не снившиеся обнищалым немецким принцессам дары...
Императрица растрогана воспоминаниями: Иоганна Елизавета так похожа на своего покойного брата, жениха Елисавет Петровны, не успевшего стать мужем. Невеста?
Не больно казиста, да ведь с лица не воду пить, была бы тиха да послушна...
У Иоганны Елизаветы голова идет кругом от блеска, роскоши и предвкушения ослепительного будущего, когда она приберет к рукам простоватую императрицу, выживет вице-канцлера Бестужева и с помощью обаятельного маркиза де ла Шетарди и барона Мардефельда будет определять судьбы России...
Карл Петер Ульрих, а теперь Петр Федорович повзрослел, стал благообразнее и уже не кажется Фике нескладным губошлепом, как когда-то. Он искренне радуется ее приезду, и Фике настраивается проникнуться к нему чувствами, какие полагается испытывать к своему суженому, но как только они остаются одни, оказывается, что он, в сущности, остался таким же - в нем по-прежнему ничего не держится. Он действительно, на самом деле рад приезду кузины - они станут дружить, он теперь будет иметь человека, с которым можно говорить без всяких опасений, раз они родственники. Он здесь влюбился в фрейлину Лопухину и хотел на ней жениться, но ее мать за что-то сослали в Сибирь. Придется теперь жениться на ней, на Фике, потому что этого хочет тетка...
Он болтает и болтает, не замечая, как оскорблена и унижена его признанием Фике.
С каким наслаждением она впилась бы ему ногтями в лицо, но она улыбается. Это она перенесет. Она перенесет не только это... "Париж стоит мессы!" В конце концов ей наплевать - любит или не любит ее голштинский губошлеп, важно, чтобы полюбила его тетка.
И Фике лезет из кожи вон, чтобы угодить, понравиться, очаровать. Если бы этих кож у нее было десять, она вылезла бы из всех десяти. Как дрозд, с голоса, Фике заучивает молитвы с помощью Симона Тодорского, а с Ададуровым карабкается по немыслимым хребтам варварского языка. "Аз, буки, веди, глаголь..." Кто только придумал такой нелепый алфавит, непроизносимые слова и правила, состоящие из исключений?! Однако науки науками, главное искусство нравиться. Осталась в Пруссии незабвенная госпожа Кардель, мать занята собой и делами, помочь Фике некому. И она сама изучает, создает, осваивает и применяет это искусство. Она неизменно приветлива, ласкова и доброжелательна, отзывчива и сердечна. В недолгие часы, когда удается остаться наедине с зеркалом, она старательно отрабатывает главное средство своей привлекательности - улыбку. Теперь уже не девочка-подросток, а девица на выданье, почти невеста, одной и той же детской улыбкой не обойтись.
Девичество не слишком смягчило и скрасило почти мужские черты ее лица, приходилось самой восполнять недосмотры провидения... Вот тогда и разрабатывает Фике свою гамму улыбок - застенчивую и открытую, простодушную и радостную, ласковую и восхищенную, смущенную и поощрительную, печальную и снисходительную, добрую и понимающую, огорченную и ободрительную, а про запас, на потом - покровительственную и милостивую, ироническую и насмешливую, язвительную и надменную...
Усилия Фике действуют безотказно и только в двух случаях дают осечку вице-канцлер граф Алексей Петрович Бестужев из-под лохматых бровей бесстрастно наблюдает ее ухищрения, но ни на йоту не поддается, а великий князь и ее будущий жених попросту их не замечает. Однако все идет хорошо. Вот только муттер...
Относительно вероисповедания Фике, конечно, следует примеру Генриха IV, а не рекомендации отца, но остальные его наставления свято соблюдает: ни во что не вмешивается, ни с кем особенно не сближается, но никем и не пренебрегает. А муттер вовсе не считала, что Pro memoria может относиться и к ней. И что ей наставления недалекого мужа, если она получила инструкции от фон Подевильса и самого Фридриха II ?! И со всем своим нерастраченным пылом, с кипучей и столь же бестолковой энергией Иоганна Елизавета бросается в большую политику...
Фике начисто не знает географии, ничего не понимает в политике, но очень наблюдательна. Правда, наблюдательность ее как бы вывихнута - она замечает все, что касается или может касаться ее, и не обращает внимания на все остальное. Такой вывих весьма распространен в роде человеческом, и не следует ставить его в вину Фике.
