Вот теперь спектакль "санкт-петербургских действ"
на самом деле окончен. Занавесом послужила крышка гроба - сама по себе вещь, конечно, прискорбная, но, что ни говори, - самый прочный заслон от прошлого.
С прошлым покончено раз и навсегда, освобожденное от этого тягостного груза настоящее следовало использовать для приуготовления будущего. И Екатерина не теряла времени даром. Очарованные любезностью императрицы и вполне удовлетворенные ее заверениями в том, что Россия под ее державством желает только мира и доброго согласия со всеми прочими коронами, дипломаты слали о том депеши и рапорты своим правительствам. Никита Панин усердно сочинял, исправлял и уточнял то, что мнилось ему как бы конституцией, которая установит в России не единоличное державство, а коллегиальное управление делами по шведскому образцу. Екатерина поощрительно улыбалась и желала все новых поправок.
И этот умный человек и опытный дипломат с большим опозданием поймет, что она попросту водила его за нос и умалять своего "державства" вовсе не собиралась.
Остальным придворным не было нужды ни в какой конституции, они занимались совсем другим - приготовлением к предстоящим торжествам. Петр III не успел короноваться - законный император по праву наследования и завещания, он был убежден, что процедура эта чисто формальная и с нею можно погодить до окончания военных дел. Екатерине, ставшей императрицей вопреки праву и закону, коронация была нужна безотлагательно, дабы священною церемонией этой окончательно утвердиться на престоле. И уже через четыре дня после переворота она приказала спешно к ней готовиться, назначила коронацию на сентябрь, а отъезд в Москву на август. Прочие жители Петербурга ни участвовать в коронации, ни даже увидеть ее не могли и потому вернулись к своим обычным делам: грузили и разгружали суда, строили дома и от зари до зари надрывались в мануфактурах и всяких мастерских. И потому иностранные посланники сообщали своим правительствам, что жизнь в столице российской вернулась в нормальное русло, положение императрицы все более упрочивается, она же всячески проявляет свое стремление сохранить приязнь со всеми державами.
Белые ночи кончились, и Домна Игнатьевна встретила Сен-Жермена уже с двусвечником в руке.
- Дома ли хозяин, Домна Игнатьевна? - спросил граф, поздоровавшись.
- Нет, нету, батюшка.
- А скоро будет?
- Кто ж его, шалопута, знает? Он мне не сказывает.
- Вы извините, что я так поздно. Мне хотелось повидать Грегуара, а другого времени уже не будет.
- Так проходи, проходи, батюшка граф, в комнаты.
Не прикажешь ли вина подать или еще чего? За этой забавой время пройдет, а там, может, и Григорей навернется.
- Благодарствуйте, Домна Игнатьевна, мне ничего не нужно. Вот только если пожелаете побеседовать со мной?
- Да что тебе за интерес? - смущенно сказала Домна.
- Напрасно вы так! Очень, очень интересно... Только вы, пожалуйста, тоже присядьте.
- Я и постоять могу, мы привычные.
- Нет, нет, Домна Игнатьевна, присядьте, иначе и мне придется встать.
- Ну, спасибо, батюшка, что не побрезговал старухой... Только я вязанье свое прихвачу - не могу без дела сидеть, а это дело - разговору не помеха...
Домна вернулась с вязаньем, села напротив СенЖермена, и спицы с необычайной скоростью замелькали в ее руках. Сен-Жермен молчал и с любопытством присматривался к этому мельканию. Домна подняла на него глаза раз и другой, потом спросила:
- А что, батюшка, там у вас все такие?
- Какие, Домна Игнатьевна? И у кого - у. нас?
- Ну, обходительные такие, чтобы со слугой полюдски разговаривать. А у вас - у немцев, стало быть.
- Я ведь не немец.
- Я в том не понимаю, батюшка, по мне, как не русский, так и немец все не по-нашему разговаривают.
Я их впервой-то и увидала, как в этот содом пришла.
Тут они все спесивые, еще шибче наших.
- Что вам сказать? У нас, пожалуй, так же, как и у вас. Но, как говорит русская пословица, в семье не без урода. По-видимому, я один из уродов.
- Нам бы поболе таких уродов... А вот есть еще турки. Тех-то я не видала вовсе. Покойный барин сказывал, они все как есть с бритыми башками, усища? - во!
И при кажном страшенный кинжал...
- Действительно, головы турки бреют и усы растят.
А что касается ятаганов, то есть кинжалов, так они не у всех. Больше таких, что с сохой или просто с кнутом - скот пасут.
- Вон оно что! Басурмане-басурмане, а и у них, выходит, люди есть.
- Есть, есть, Домна Игнатьевна. Люди всюду есть...
Исчерпав темы светской беседы, Домна замолчала, и спицы в ее руках замелькали еще быстрее.
- Как ловко у вас получается! - сказал Сен-Жермен.
- Теперь-то где уж, - полыценно улыбнулась Домна. - Смолоду я куда ловчее была, прямо горело все в руках... А давай-ка, батюшка, я тебе чулки свяжу? - осенило ее. - Без похвальбы скажу - чулки я вяжу знатные. С виду неказисты, зато теплые, как печка. Покойный барин мой, царство ему небесное, он смолоду все в стражениях был, ну и застудил ноги вчистую. Бывало, в непогоду прямо криком кричит. И обувки никакой носить не мог все ему жало да резало. Только мои чулки и надевал. Круглый год их носил, и зимой и летом. Даже со двора в них езживал...
- Спасибо, Домна Игнатьевна, ноги у меня пока не простужены, а путешествовать в одних чулках затруднительно. Да и некогда уже. Я ведь попрощаться заехал.
Подорожная в кармане, утром в путь.
- Видно, как в гостях ни хорошо, а дома лучше. Далеко ли тебе до дому-то?
- Тысячи две. Да мне еще к приятелю завернуть надо, а версты здесь не мерянные, может, и все три тысячи верст наберется.
- Я, батюшка, на тыщи эти считать не умею. Дале, как до Новгорода?
- В Новгороде не бывал, но, думаю, дальше. Много дальше.
- Страсть какая!.. Мне бы тоже уехать в пору. Домой. У нас ведь в Бежецком не то, что тут. Такая благодать, такая тишина... Бывало, благовест к вечерне за десять верст слыхать... Только теперь и ехать некуда.
Чужое все.
- Зачем же ехать? Разве здесь вам плохо?
- А что хорошего, коли никому не нужна?
- А Грегуару? Я не видел его с мая месяца. Разве он так переменился?
- Перемениться не переменился. Только теперь и дома не ночует, когда-никогда забежит. Вот я и сижу день-деньской, как пес на цепи, пустой дом сторожу. А он все там отирается...
