- Иди, доченька, погуляй, - сказала Лукьяниха. - Тут дела бабьи, тебе неинтересные...
Юка ушла. Увы, стыдя и коря себя, она ушла, чтобы тотчас вернуться. Только уходила она открыто, во весь рост, а обратно поспешно проползла на животе под вишняками- и припала к дырке в плетне.
Сказать, что Митьку Казенного в Ганышах не любили, значило бы сильно упростить дело. У одних, как у деда Харлампия, он вызывал презрение, у других - страх, кому-то был безразличен, а кто-то негодовал и удивлялся, как земля таких носит. К нему относились по-разному, но к финалу его подвигов все отнеслись одинаково - вздохнули с облегчением, повторяя подходящие к случаю присловья: по делам вору и мука, повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить... И только одинединственный человек в селе, да и на всем белом свете, продолжал его любить, боялся и страдал за него, пытался ему помочь и спасти - его мать. Каков он, она знала не хуже других, а может, и лучше, но он по-прежнему оставался ее сыном, первеньким, единственным светом в окошке, единственной и так нужной опорой в жизни, единственной защитой и надеждой. Горько оплакивая его и свою разнесчастную судьбу, Чеботариха металась - она искала путей, ходов и способов помочь ему, выручить, вызволить, спасти... Все ее попытки заканчивались ничем, и она пришла к Лукьянихе. Та слушала ее жалобы, всхлипывания, сочувственно поддакивала и вздыхала.
- Вот так и бьюся, - закончила Чеботариха. - Никто и слушать не хочет сиди, говорят, бабка, и жди; все будет в свое время и по закону. Ну, на поблажку не надейся, навряд чтобы.
- Да ить это дело такое... - неопределенно отозвалась Лукьяниха.
- Вот потому я к тебе и пришла. Больше просить некого, надеяться не на что...
- А что я могу - старуха никчемная? Разве меня кто послушает?
- Не тебя - силу твою послушают...
- Да ты что, милая! Чего плетешь-то? Перекрестись да подумай - какие такие у меня силы? Чего я такого делала али сделала?
- Ну как же! - сказала Чеботариха. - А Гришку Опанасенко кто вылечил? А Катьку Гаеву кто? Ну, потомто она померла, а сначала-то ей полегчало!..
- Да когда это было? С тех пор у меня и из головыто все выдуло...
- Ты не думай! - спохватилась Чеботариха. - Я не задаром! Вот... - Она суетливо развязала узелок, - вот яичек тебе трошки принесла. Мало - так ведь больше где взять? Четверо ртов - их напихать надо... И вот. - Она расправила зажатую в кулаке зеленую бумажку, положила сверху. - Не взыщи сколько есть. Рубли-то, они с неба не падают...
- Ох, не падают, - покивала Лукьяниха, покосившись на дары.
- Я и еще, коли что... Огородники принесу - картофельки там, капусточки... Только ты уж пожалей меня, не отказывай.
- Да ведь кабы он болел, лихорадкой, к примеру, как Григорий... Есть молитва и от Трясовицы, и от Медни, и от Коркуши, и от Коркодии, и от Желтодии... От всех двенадцати скопом и от каждой на особицу. А от суда нету.
- Да ты поищи, подумай, может, какая отыщется.
- Да ведь суд-то безбожный! На него молитва не подействует. Не молитвы, ума твоему Митьке поболе бы надобно.
- Где ж его взять, коли нету? - снова заплакала Чеботариха. - Может, все-таки попробуешь?
- А как не поможет?
- Там уж как бог даст... Только ты уж постарайся, чтобы помогло.
- Не знаю... Есть одна молитва от урока.
- Это от чего же?
- Ну, от сглазу, что ли, от порчи... а ведь суд - не порча, никто его там не сглазит.
- Ну все одно прочитай, какая ни на есть... все лучше, чем никакой.
- Надо бы какую вешшичку евонную, что ли...
- А я припасла, припасла, - засуетилась Чеботариха и достала из узелка вспухшую от грязи, засаленную кепку Митьки.
Лукьяниха взяла ее обеими руками, как полную тарелку или миску, зашевелила губами, не то вспоминая, не то примериваясь, сколько могла выпрямилась и вдруг заговорила не своим обычным, а совсем другим голосом в нос и нараспев:
- Встану я, раба божия, не благословясь, пойду, не перекрестясь, из дверей не в двери, из ворот не в ворота, сквозь дыру огородную. Выйду я не в чистое поле, в сторону не в подвосточную, не в подзакатную. Подымаются ветры-вихори со всех четырех сторон, от востока до западу, сымают и сдувают с крутых гор белы снежки, сымают и сдувают с вшивого добытка уроки, озепы, призеры, злые-лихие приговоры. Подите же вы, уроки, озепы, призеры, злые-лихие приговоры, понеситесь во лузя-болота, где скотинке привольно, народу невходно, там вам жить добро, спать тепло. Замыкаю свои слова замком, бросаю ключи под бел горюч камень алатырь; а как у замков смычи крепки, так слова мои метки. Будь моя молитва крепка и липка, хитрее хитрово хитрова и щучьего зуба. Аминь.
Плечи Лукьянихи опустились, она снова сгорбилась и начала вытирать кончиком головного платка проступивший пот. Чеботариха, некоторое время еще вслушиваясь в отзвучавший заговор, кивала в такт головой, потом сказала:
- Вот истинно: злые-лихие приговоры... Ох, злые!
Ох, лихие... - Она помолчала и осторожно сказала: - А не коротка молитва-то? А, Лукьянна?
- Да ччто ты, мать? Чай, не на базаре, молитвы аршином не меряют...
- Да ты не сердись на меня, бабу глупую!.. Я ведь от горя, от мученья своего... Может, сыщется какая подлиньше? А я уж не постою...
Она достала из-за пазухи такую же пропотевшую зеленую бумажку, расправила и положила на первую.
Лукьяновна взяла кепку и снова заговорила-запричитала:
- Во имя отца и сына и святаго духа. Аминь. Встанет раб божий Дмитрий, благословясь, пойдет, перекрестясь, из избы дверьми, из двора воротами, пойдет в чисто поле, облаком оболочится, утренней зарей подпояшется, частыми звездами затычется от призеров, от прикосов, от урочливого человека, от прикосливого человека, от черного, от белоглаза, от черноплота, от белоплота, от одножена, от двоежена, от однозуба, от двоезуба, и от троезуба, и от колдуна, и от колдуньи, от ведуна и от ведуньи, и от всякия змия лихих, и от своей жены, и от чужих, и от всякого рожденного: от сутулого и от горбатого, наперед покляпаго, от старца, от старицы, от чернеца, от чернечихи, и от попа, и от дьякона, и от пономаря, и от всякого крылоса, и от девки-простоволоски, и от бабы-белоголовки, от всякого на дороге стречного, постигающего, засмотряющего, завидяющего. Всякому рожоному человеку божий твари не узнать; облака не открыть, не отпереть; частых звезд не оббивать и не ощипати; утряны зори топором не пересекчи; млада месяца не ототкнуть, не отпереть - так и его, раба божия Димитрия, никому не испортить, не изурочить, век по веку, отныне и до веку. Злому и лихому порченику, урочнику, всякому рожоному человеку - соли в глаз, железна спица в гузно, дресвяной камень в зубы. Которые слова забытущие, обыдущие, будьте мои слова все сполна переговорены, по всяк день, по всяк час, безотпяточно, безоглядочно, век по веку, отныне и до веку. Небо - ключ, земля - замок. Аминь!
