Иной опять стиль у Манилова. У этого господина приторно-слащавый язык, свидетельствующий об отсутствии всякой мысли. У него «магнетизм души», который он «хотел бы доказать», «храм уединенного размышления», «именины сердца»... «Конечно, другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы, в некотором роде, можно бы поговорить о любезности, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое...» Что такое совершил Манилов, — незачем знать. Он и без того как на ладони.
Ноздреву говорить некогда, — он вечно действует, а потому и речь его отличается быстротою, разорванностью, отрывочностью; он одним словом хочет выложить целые истории, а в рассказах перескакивает громадные пространства. Мы напрасно будем искать промежуточной дороги и задавать себе вопрос, каким образом переходы мысли совершаются. Из-за слов видны движения; быстрая смена впечатлений выражается быстрыми переходами мысли. Реплики у него всегда мгновенные, вспышками, необдуманно, импульсами.
Коробочка опять ведет свою речь. Это речь тупицы, которая твердит одно и то же, потому что нет доступа никакой мысли, она не может понять того, что ей толкуют. Это язык непроходимого тупоумия.
...Гоголь... до конца жизни ощущал... нетвердость свою в русской грамоте. В 1842 году школьный товарищ Гоголя Н. Я. Прокопович, учитель словесности и очень незначительный поэт, взял на себя присмотр за печатавшимся в Петербурге собранием сочинений Гоголя. И вот автор «Мертвых душ» пишет учителю словесности: «При корректуре прошу тебя действовать как можно самоуправнее и полновластнее... Пожалуйста, поправь везде с такою же свободою, как ты переправляешь тетради своих учеников. Если где часто повторение одного и того же оборота периодов, дай им другой, и никак не сомневайся, будет ли хорошо, — все будет хорошо». Просьбу эту Гоголь мотивирует тем, что будто бы переписчик наделал в рукописи много ошибок. А в 1846 г. Гоголь писал Плетневу: «Мне доставалось трудно все то, что достается легко природному писателю. Я до сих пор, как ни бьюсь, не могу обработать слог и язык свой, — первые, необходимые орудия всякого писателя. Они у меня до сих пор в таком неряшестве, как ни у кого даже из дурных писателей, так что надо мной имеет право посмеяться едва начинающий школьник. Все мною написанное замечательно только в психологическом значении, но оно никак не может быть образцом словесности, и тот наставник постулит неосторожно, кто посоветует своим ученикам учиться у меня искусству писать или, подобно мне, живописать природу».
Но в течение всей своей жизни Гоголь тщательно, упорно изучал русский язык во всех тонкостях и во всех оттенках слов... Он усердно записывал в записные свои книжки всевозможные редкие слова, провинциализмы, технические термины. До нас, кроме того, дошел составленный Гоголем целый рукописный «Сборник слов простонародных, старинных и малоупотребительных». Материалы для этого сборника Гоголь черпал главным образом из этимологического лексикона русского языка, составленного Рехтфом. Гоголь даже мечтал сам составить и издать «Объяснительный словарь великорусского языка», — нечто вроде того, что мы теперь имеем в виде «Толкового словаря» Даля, столь необходимого для всякого писателя.
И вот при таком-то знании языка Гоголь достиг в его области того, чего ни до него, ни после него не смог достичь ни один из коренных русских писателей.
Петр Петрович Петух заказывает повару обед. «И как заказывал! У мертвого бы родился аппетит. — «Да кулебяку сделай на четыре угла, — говорил он с присасыванием и забирая к себе дух. — В один угол положи ты мне щеки осетра, да вязиги, в другой грешневой кашицы, да грибочков с лучком, да молог сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого... какого-нибудь там того... Да чтоб она с одного боку, понимаешь, подрумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то... пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, провяло бы так, чтоб она вся знаешь, этак разтого, — не то, чтобы рассыпалась, а истаяла бы во рту, как снег какой, так чтобы и не услышал». — Говоря это. Петух присмакивал и подшлепывал губами... Много еще Петух заказывал блюд. Только и раздавалось: — «Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько!»
Мандельштам замечает по поводу выписанной сценки:
«Эта картинка, изумительная по художественности, переносящая читателя в самую душу заказывающего знатока кулебяки, представляет лишь каплю в море подобных картинок; они изобилуют таким богатством оттенков одного и того же понятия, — и все народны до такой степени, что слышишь их будто непосредственно из уст создавшего слова: «и губами причмокивал», «поджарь», «да дай взопреть», «да сделай», «положи», «запусти», «да пусти полегче», «да исподку пропеки», «чтобы провяло ее», «да обложи», «да проложи», «да подбавь», «да подпусти», — никто еще не пользовался таким запасом народных слов, которыми живописует художник, словно красками на холсте, до осязаемости».
Или еще пример. Чичиков раздумывает о судьбе купленных им у Плюшкина беглых мужиков.
«Но вот уж тебя, беспашпортного, поймал капитан-исправник. Ты стоишь бодро на очной ставке. — «Чей ты?» — говорит капитан-исправник, ввернувши тебе, при сей верной оказии, кое-какое крепкое словцо. — «Такого-то и такого-то помещика», — отвечаешь ты бойко... — «Что ж ты врешь?» — говорит капитан-исправник, с прибавкою кое-какого крепкого словца... — «Что ж ты опять врешь?» — говорит капитан-исправник, скрепивши речь кое-каким крепким словцом... — «А солдатскую шинель зачем стащил? — говорит капитан-исправник, загвоздивши тебе опять в придачу кое-какое крепкое словцо» и т. д.
Вот каким неисчерпаемым запасом слов обладает Гоголь для обозначения одного и того же понятия.
Заменою одних слов другими он заставляет нас чувствовать самую интонацию и характер говорящего. Судья сообщает городничему, что хотел его попотчевать собаченкою. «У меня завели тяжбу два помещика, и я теперь травлю зайцев на землях и у того, и у другого». В ранней редакции городничий отвечает: «Бог с ними теперь, со всякими зайцами! У меня в ушах только слышно, что инкогнито проклятое. Так и ожидаешь, что вдруг отворятся двери, и войдет». В последней редакции: «Батюшки, не милы мне теперь ваши зайцы! У меня инкогнито проклятое сидит в голове: так и ждешь, что вот отворится дверь, — и шасть!» Много нужно было таланта, — замечает Мандельштам, — чтобы одним словом «шасть» изобразить и самый акт внезапности, и действие от этой внезапности на виновников; выражением «войдет» цель не могла быть достигнута, вследствие большей отвлеченности его.
Замечательно при этом упорство, с которым Гоголь старался избегать всяких иностранных, не русских слов. Они преимущественно встречаются там, где Гоголь хочет усилить комическое впечатление от рассказа. «Дамы города N. были то, что называют «презентабельны». Впрочем, дамы были вовсе не «интересанки». «Ноздрев захлебнул куражу в двух чашках чаю, конечно, не без рому». «Позволь, душа, я тебе влеплю один безе» и т. п. Вообще говоря. Гоголь тщательнейшим образом заменял при переделках, где только это было возможно, иностранные слова русскими...
Гоголь любит прибегать к провинциализмам и к малоупотребительным словам, но применяет он их с таким тактом и уменьем, что слово, оживляя речь и делая ее более звучной, совершенно не нуждается в подстрочных объяснениях, чем так часто грешат другие писатели...
Литературность, далекость от живой речи составляет общий недостаток и общую боль наших писателей. Лев Толстой под конец жизни мечтал о том, чтоб сочинения свои «перевести на русский язык». К языку Пушкина, Тютчева, Тургенева, Достоевского, Чехова неподготовленному читателю нужно долго привыкать. Один только Гоголь, хуже всех их знавший русский язык, сумел достигнуть того, что не сюсюкая, ни на линию не понижая высоты творчества, сделался доступен самому необразованному читателю. В этом отношении Гоголь — самый демократический из всех наших писателей.
