Отец считал его самовлюбленным, и если дух его еще где-то витает, то не выразит удивления, видя, что в живых остался всего один сын. Привилегия умереть ради высоких мечтаний целиком досталась братьям. Где-то за многие лиги на юг островками стоят на равнине три погребальные пирамидки, и вокруг каждой трава зеленее, а весной щедро распустятся цветы, находя обильную пищу под камнями.

Он провел годы, уговаривая себя не завидовать обретенной братьями свободе, благословенному избавлению от ожиданий и неизбежных горьких разочарований.

"Я не люблю ее. Это ясно. И не желаю ее любви. Я привидение. Я остаюсь здесь лишь потому, что слабоволен".

Вдалеке всадники показались из стены черных трав. Некоторые вели коней за поводья, на седлах вроде бы лежали тела. Он уже видел эту группу, пробиравшуюся вдоль резкой границы равнины Манящей Судьбы. Теперь они оказались прямо напротив него и проедут близко, если продолжат движение на юг.

Есть одна старинная пословица, и отец любил ею пользоваться словно оружием, истязая детей своих. "Имя героя будет жить вечно. Умри забытым, и словно вовсе не жил". Вернувшись домой с войн, Кагемендра был единственным выжившим среди братьев, знаменитым героем, воином, высоко поднявшим стяг благородства. Ему даровали титул и почет. Отец же лишь поглядел тусклыми глазами и промолчал.

В следующий год старик, похоже, намеренно уничтожал себя, вел себя так, словно лишился всех детей. Ни разу не назвал он Кагемендру по имени. "Наверное, ты его забыл. Так что я, прожив годы, вовсе не жил. Любимая твоя пословица, отец, оказалась ложью. Или это ты подвел ее?

Ладно. Все награды отдавали горечью, пока я пребывал дома. Я вернулся не для того, чтобы встретить заждавшуюся невесту. Я вернулся не к отцу, ведь новости меня опередили и он уже стоял в смертной тени".

Он не любил Фарор Хенд. Даже не желал. Свернувшись в ночи под мехами, слушая далекие крики чешуйчатых волков Манящей Судьбы, он не думал о молодой женщине. Нет, он думал о Шаренас.

Сколько раз мужчина может делать неверный выбор? "Много, ведь сама смерть не должна быть внезапной, если отмерять ее, словно порции яда. Каждый день можно благодарить, будто он уже умер и ждет твоего прихода". Сколько смертей может вынести мужчина? "Я всё еще бреду по полю трупов, и любой из них не шлет мне добрых напутствий, но я научился смотреть и не дрожать. Спасибо отцу".

Он спрыгнул с уступа, пробрался по узкой извилистой расселине до лагеря.

Скормил коню последний фураж, собрал и связал постель и меха, нацепил клинок, проверил остальное небогатое снаряжение. Сел на тщедушного скакуна.

Вскоре он выехал из ущелья, пересек вершину холма и спустился по красной осыпи на твердую замерзшую равнину. Снежинки кружились, летели с неба. Он скакал неспешно, чтобы зверь разогрел ноги.

Бурса показался снова. - Это Кагемендра Тулас, командир.

Калат Хастейн не сразу натянул удила. Остальные остановились рядом с вожаком.

Сержант-ветеран повозился в седле, опустил руки на луку. С того дня у Витра Бурсе не удавалось выспаться. Каждая ночь тянула в лихорадочный мир, где драконы кружились над головой, а он скакал по долгой безжизненной равнине. В руках были странные предметы: серебряная чаша, корона, скипетр, сундучок, из коего сыпались золотые монеты.

В кошмаре он оказывался единственным защитником сокровищ, хотя драконы за ним не охотились. Просто кружили сверху, словно стервятники. Ждали, когда он упадет - и он мчался, содрогаясь, когда огромные тени проползали по земле. Монеты вываливались, отскакивая и рассыпаясь за спиной - казалось, им нет конца. Когда же скипетр выпал из руки, он обнаружил новый, такой же, в той же ладони.

Корона, заметил он, была сломана. Искорежена. Чаша помята.

Элайнты над головой были терпеливы. Он не мог мчаться вечно, а места для укрытия не было. Даже почва под ногами казалась слишком твердой, чтобы вырыть ямку и закопать драгоценный груз.

Просыпаясь на заре, он ощущал жжение в красных от утомления глазах и ловил себя на том, что постоянно осматривает небо.

Они не находили следов жутких созданий. Элайнты проломились в их мир сквозь разрыв в воздухе над Витром, только чтобы исчезнуть. Почему-то это казалось хуже всего - весь день Бурса почти что желал увидеть хоть одного, хоть крохотный прочерк черного когтя на горизонте. Однако желание испарялось, стоило ему перейти в мир снов.

По приказу Калата Хастейна он ездил назад, уточнить личность следовавшего за ними одинокого всадника. Похоже, они будут его поджидать. Бурса искоса глянул на Спиннока Дюрава и ощутил укол некой зависти. Юность может выдержать всё, иные юнцы выделяются даже среди ровесников. Спиннок Дюрав именно таков. Совершенное лицо делает прочным фундамент его уверенности, или это какой-то осадок необузданного самоуважения пропитал лицо, создавая иллюзорное впечатление уравновешенности, открытости и приязни?

Бурсе велела оберегать юного хранителя сама капитан Финарра Стоун. Но именно предостерегающий крик Спиннока спас всех на берегу. Возможно, Бурса перепутал, тот миг был очень опасным; но, вспоминая крик, он узнавал в нем голос Спиннока.

"Я словно одержим мыслями. Снова. Всю жизнь одна игра. Только меняю персонажей. Ни мира, ни возможности отдохнуть. Во сне бегу как дурак, везу последние сокровища Премудрого Харкенаса.

Элайнты.

Спиннок Дюрав. Не нужно было ей отягощать меня такой задачей. Не нужно было привлекать к нему мое внимание. Она не догадывалась, что во мне таится зависть, что зависть пометит Дюрава? Одержимость ходит по одной тропе, снова и снова. Каждый раз тот же каменистый тракт. Зависть - сильная эмоция. В ней есть цель и есть сила. Ей нужен объект ненависти и, похоже, я нашел такой объект".

Спиннок Дюрав заметил его взгляд и улыбнулся: - Еще два дня, сержант, и мы дома.

Бурса кивнул, потянул за ремешок шлема - тот начал натирать горло. Воздух холоден и сух, а его кожа никогда не переносила злосчастную зиму. Он откинулся в седле, поглядел в унылое небо. Казалось, кружащийся в воздухе снег не может опуститься на землю.

- Вверху холодно, думается мне, - заметил Спиннок, подъехавший вровень к Бурсе. - Даже для дракона.

Бурса скривился. Разумеется, этот тип заметил его раздражение и теперь дразнит. - Кости ломит, - сказал он. - Мне ясно, что идет буря. Осталось понять, насколько сильная.

Спиннок послал еще одну быструю улыбку и кивнул. - Я думал, сержант, мы сможем ее обогнать. - Он оглянулся на Кагемендру Туласа. - Оказалось, нет.

Лишь теперь, проследив, куда смотрит юноша, Бурса увидел вздувшиеся края буревого фронта, застлавшего весь северный горизонт. Он застонал и потряс головой. Мысли спотыкались от утомления, бесконечно строя мосты внутри разума.

Калат Хастейн ударил коня пятками и отъехал от группы, остановившись около лошадей с привязанными телами мертвецов. Кагемендра Тулас как раз прибыл. - Капитан, - сказал Калат в качестве приветствия, - вы далеко от дорог меж Нерет Сорром и нашим зимним лагерем. Вы искали меня? Какие суровые предостережения Легиона мне предстоит выслушать?

Седобородый воин был растрепан, тяжелый плащ в грязи. Лошадь совсем исхудала. Он поднял руку, словно останавливая вопросы. - Я не везу слов Урусандера, командир. Еду по своей надобности, не от Легиона.

- Так у вас нет новостей?

Бурса заметил, что Кагемендра колеблется. - Зима сковала все дерзания. Но я хотел бы сказать: остерегайтесь весны, Калат Хастейн.

- Всем солдатам Легиона поручено мне угрожать?

- Я уже не капитан, сир. Старые обязанности сброшены.

Калат Хастейн чуть помолчал и отозвался: - Отрубите руку. Она все еще истекает кровью.

Кагемендра прищурился на Калата и что-то проворчал. Покачал головой в очевидном гневе. - Если мои предостережения насчет грядущей войны жалят вас пуще терний, командир... интересно, что за дикие заросли заполонили вашу голову. Ради блага Хранителей советую прорубаться на прямой путь. Угроза война повисла над всеми, или вы требуете себе особой привилегии перед лицом трагических посулов?