Крус выкрикнул мое имя из жерла какого-то далекого туннеля. Я знал, что это не он, и поэтому молчал. Он обложил меня руганью и захихикал — то же неприятное хихиканье, что я слышал по телефону. Харт тоже пытался меня выманить, но в этом случае имитация была даже хуже. Они прошли по всему списку, и мне вопреки всему хотелось ответить, когда послышался плач Карли, когда она стала со всхлипами просить о помощи — ну пожалуйста, папа — детским голосочком, с которым распрощалась много лет назад. Я прикусил кулак и держал его во рту, пока голоса не начали звучать то тут, то там; в конце концов они растворились в жужжании и стрекоте полевых букашек.
Снова зажглось солнце, и мир начал по кусочку восстанавливаться — по корешку, пеньку, холмику за раз. Закружилась голова: как будто отходил от анестезии.
Закат был в самом разгаре, когда я выбрался из кустов и понюхал воздух, навострил уши — нет ли рядом хищников? «Шеви» стоял на прежнем месте, переливаясь в свете сумерек. Но уже не двигался.
Я мог бы вечно сидеть в своем укрытии — с безумным взглядом загнанного зайца, в порванной рубашке и мокрых от мочи брюках. Но температура падала и мне хотелось пить, так что я крадучись пробрался через заповедник к дороге у трейлерного парка. По пути я то и дело оглядывался через плечо, но погони не было.
6
Я сказал пенсионеру, попивавшему на садовом кресле чай со льдом, что у меня сломалась машина, и он дал мне вызвать такси с его телефона. Если старик и видел, как Крус заехал в заповедник, то промолчал. За все время ожидания полиция так и не показалась, и это вполне характеризовало ситуацию.
Таксист оказался невозмутимым самоанцем, которого нисколько не интересовал ни мой ужасающий вид, ни разговоры. Он ехал с такой скоростью, что в нормальном состоянии я начал бы нервничать, и вскоре высадил меня на автовокзале в центре Олимпии.
Я протиснулся мимо пестрой стайки цыган, которых всегда можно найти в таких местах, и принялся изучать расписание рейсов. Кассирша неприязненно поджимала губы. Судя по выражению ее лица, меня тоже причислили к чумазому сброду.
Я наугад выбрал Сиэтл и купил билет. Вместе с ним мне выдали ключ от уборной. Там я окропил водой истерзанную кожу и вычесал семена из волос. Теперь я выглядел почти как человек. Почти. Люминесцентная лампа затрещала и зашипела, грозясь оставить убогую каморку во мраке, и в этом дискотечном освещении мое осунувшееся лицо казалось чужим.
Автобус прибыл час спустя и оказался забит под завязку. Я уселся рядом с женщиной средних лет в шали и с гроздьями бижутерии. У нее была грубая кожа цвета слоновой кости, и пахло от нее хлором. Очевидно, сидеть рядом со мной ей претило — судя по тому, как раздувались ее ноздри, как кривились обильно напомаженные губы.
Вскоре автобус устремился в безликую ночь, и лампочки над креслами стали одна за другой отключаться: пассажиры отходили ко сну, за исключением одного парня ближе к выходу, который читал, и меня. Я так вымотался, что не мог сомкнуть глаз.
Я заплакал, чем немало себя удивил.
И женщина тоже меня удивила, прошептав:
— Ну тихо, тихо, хороший мой. Тихо, тихо.
Она похлопала меня по дрожащему плечу. И не убрала руки.
Laird Barron «Proboscis» © 2005