Урок этот опять пошел мне впрок; контуры понимания квантовой механики, а также истинных причин желания де Селби найти Эйнштейна, замаячили передо мной, но вдали, вдали. Это было как обещание счастья. Для окончательного просветления я решился удалиться в леса в поисках ответа на вопрос, правда, пока, подобно физику Дэвиссону, я еще не знал даже самого вопроса. В любом случае он никоим образом не должен быть связанным с Ильмой, это очевидно. Чтобы миновать волны эмоций периодического сознания. Что касается того, куда идти, это я уже придумал, это придумалось само собой. В моем номере ждал меня Илья, и прибиралась на заднем плане Нина. В другое время я бы с удовольствием уделил ей внимание, например, шлепнул по попе, а она бы радостно взвизгнула, но сейчас было не до того: я стал расспрашивать у Ильи, где его брат нашел второй ботинок, и где он живет сейчас (брат, а не ботинок). Илья охотно объяснил, что брат его живет отшельником в горах Пётсёвара, это недалеко. Нужно доехать до Харлу, движение по трассе оживленное, ходят автобусы, грузовики и легковые автомобили, а потом километра три шлепать по грязи (тут как раз оказались кстати резиновые сапоги), и за сараем выйти на тропу, ведущую вверх, все вверх и вверх. Сначала Илья рисовал план на бумажке, потом, вслух поражаясь моей тупости, отправился домой за крупномасштабной картой. В течение всего нашего разговора (я к тому времени сносно говорил по-карельски, но теперь, увы, забыл этот прекрасный язык) Нина перестала мыть пол, подошла и стала слушать, трогая то правой рукой левую руку, то левой рукой правую руку, не зная, куда их деть. Стоило Илье уйти, как она с подозрением спросила, значит ли это все, что я скоро ухожу. Значит, сказал я. И… надолго? спросила она. Вероятно, надолго, сказал я. А… сказала она и замолчала. И стала снова мыть пол, но как-то медленно и печально, отчаянно вздыхая. Я собирал вещи в рюкзак и чувствовал неловкость, но говорил себе, что мне же нужно сосредоточиться на поиске ответа на незаданный вопрос| но, впрочем, чем громче говорил мой внутренний голос, тем более неловко мне было. Наконец я сказал: давай, что ли, чаю попьем, и она с готовностью села напротив, уставив мне в лицо вырез с большой грудью, и стала разливать чай. Мы пили чай, и мне нечего было сказать ей. Я спросил: ты расстраиваешься? Конечно, нет, сказала Нина, а руки ее дрожали. Не расстраивайся, сказал я. Я не расстраиваюсь, сказала Нина. Ты один хочешь идти? Я уткнулся в кружку. В чем преимущество большой кружки? Вот, например, ты научился управляться с голосом, ты научился управляться с мелкой моторикой, но лицо все равно тебя выдает; мышцы лица — самые большие предатели. Если лицо не очень маленькое относительно кружки — тогда то нос вылезает, то глаза, то уши, то скулы. Особенно глаза. В этом преимущество большой кружки или маленькой головы. Один пойду, да, сказал я в кружку. Что, не расслышала Нина. Один! Что-что? Один пойду! А. Ну вот. я не расстраиваюсь. Давай пить чай. И я убрал кружку от лица, чтобы пить чай, и я увидел, что Нина и сама говорит в кружку. И она хлюпала чаем, и руки ее, повторяюсь, дрожали, и даже когда чай по всем приметам должен был закончиться, и пришел Илья, передал мне топографическую карту и ушел, она все равно умудрялась им потихоньку хлюпать. Потом слабо встала, и, поминутно падая, принялась мыть пол, печально раскачивая большими сиськами. Я знал, что она жила рядом с гостиницей, пять минут. Полчаса на сборы, сказал я как будто в кружку. Иду обедать в «Лас-Вегас», выхожу оттуда и никого не жду.

В «Лас-Вегасе» я один последний раз увидел Ильму, сначала меня привычно пронзила боль от ее недоступности, но потом я решил, что самодисциплина важнее всего, и мне действительно стало легче. Ильма была обеспокоена; я впервые видел, как она проявляла какие-то чувства, впрочем, внешне слабые. Не видел ли я Рамзанчика, спросила она. Какого еще Рамзанчика, подумал я про себя с каким-то даже новым раздражением. Час от часу не легче. Конечно, я не видел никакого Рамзанчика. Нина явилась очень быстро, через пятнадцать минут, я пригласил ее сесть рядом, приобнял и как будто случайно кинул взгляд на Ильму; она, впрочем, не обращала на нас особого внимания (по крайней мере, внешне) (да и с чего бы) и скоро ушла; никогда не скажешь, что у нее внутри, так она бесстрастна.

Про Харлу и про то, как мы добирались до Ивана (так звали брата Ильи) можно много что порассказать (разобранная ж/д станция, ГЭС, разрушенные мосты и т. д.), но не в этом цель моего разогнавшегося повествования. Лети вперед, моя повесть, как стрела, скачи, как вороной конь, беги, как Ахиллес! Иван выстроил себе хижину высоко в горах Пётсёвара (максимальная высота 187,4 м). Вокруг — множество озер: Хауккаярви, Ристиярви, Леппясенлампи, Лохилампи, залив Кирьявалахти Онежского озера (глубина до 30 м) и пр. Рядом — только лесопилка Эдика. На берегу Кирьявалахти имеется дом творчества композиторов. Утомленные жизнью бровастые композиторы-пенсионеры приезжают сюда и от безделья слоняются по берегу залива. Райский уголок. Иван был совсем стар, лыс, безобразен, одноглаз, пахло от него как от бомжа, вероятно, он никогда не мылся. Запах от моих ботинок на его фоне не выделялся. В автобусе на Харлу среди старушек в платочках, колхозников в сапогах и Нины, кажется, был и Иван, по крайней мере, сдается мне, кого-то одноглазого я там видел, но не очень в том уверен: во-первых, я был бесконечно пьян, выбрав, боюсь, свой бесконечный кредит в «Лас-Вегасе»; во-вторых, взгляд мой был затуманен; я не плакал, но не исключаю, что в глазах моих от расставания с Ильмой стояли слезы. Хорошо, конечно, что я сбросил с себя груз привязанностей и т. д.; но было немного грустно. Кроме того, куда девать Нину? Я клял себя за слабоволие, заставившее меня взять ее с собой. Когда мы пришли к Ивану, он уже был дома, как будто укоренился здесь и все время рос; впрочем, добирались мы медленно, потому что осматривали местные достопримечательности (разобранную ж/д станцию, ГЭС, гаражи, разрушенные мосты и пр.), долго не могли найти нужную нам тропку и т. д. Жизнь наша протекала следующим образом. По утрам я уходил на поиски Эйнштейна или Вовы и ходил по окрестностям весь день. Нина занималась привычным делом — убиралась в избушке, готовила еду, стирала белье. У старика от этого внезапно появилось много свободного времени и он или ходил в Харлу в магазин, или гулял с уставшими от жизни композиторами. Вначале он был не очень нам рад, но, благодаря Нининому ремеслу, его расположение к нам выросло. По вечерам мы ужинали, смотрели телевизор, Иван рассказывал новости и мы их обсуждали. Говорить мы могли только о том, что видели днем, или что показывал телевизор, или о том, что рассказал Ивану тот или иной уставший от жизни композитор, или о том, что видел старик в течение своей долгой жизни, или о том, как достали его хачи, и что хачей он ненавидит. На другие абстрактные темы говорить ни с ним, ни с Ниной было невозможно; иногда мне кажется, что у некоторых людей (скажем осторожно) такая способность не предусмотрена при рождении, типа как алексия или аграфия. Поэтому мы в основном смотрели телевизор. По ночам мы с Ниной трахались, правда, получалось это не всегда, потому что спали мы все вместе, в одной комнате, а спал Иван плохо, старчески.

Мои поиски, между прочим, частично оправдались успехом! Обойдя все озера, я ничего не нашел, и потому очень скоро мои поиски свелись к банальной рыбной ловле. Я приходил с утра на озеро, то на одно, то на другое, вытаскивал лодку (у старика около каждого озера припрятаны были лодки) и рыбачил. Однажды я рыбачил на Ристиярви, и клев был очень хороший. Я вытаскивал одного лосося за другим (или как там называются эти рыбы; ну, пусть будут лососи) и скоро наполнил ими чуть не всю лодку. Радостный, я поплыл к берегу, по пути держа приманку в воде, чтоб поймать самого большого, самого вкусного, самого жирного лосося. У самого берега что-то, как мне показалось, клюнуло, я стал вываживать, но держало намертво. Я подумал, что крючок зацепился за что-то на дне, ослабил и дернул. Леска пошла, но как-то странно сопротивляясь, так, что мне снова стало казаться, что на приманку попался большой, вкусный и жирный лосось. Потом would-be лосось снова уперся, и мне опять стало казаться, что это крючок застрял в водорослях. Так я и вытаскивал крючок: то мне казалось, что на нем сидит рыба, а то казалось, будто он застрял. Дергать приходилось все время с разной силой, но каждый раз леска не рвалась а подавалась еще ненамного. Подняв крючок почти к самой поверхности воды, я понял, что это все-таки никакая не рыба, а что-то довольно большое и неодушевленное, застревавшее каждый раз оттого, что оно то и дело цеплялось за водоросли. Я вытащил улов почти к самой поверхности воды, осталось преодолеть последнюю преграждающую ему путь особо прочную нитку. Я наклонился к воде, чтоб рукой чтоб освободить крючок, а заодно и рассмотреть, что там мне попалось. Освободить крючок оказалось не так просто, как я думал, на него, а вернее, на то, что было на нем, намоталось много травы. Но то, что я успел увидеть, меня потрясло. Это было похоже на, впрочем, по порядку. Короче, я так разволновался, что стал как можно сильнее дергать крючок, чтоб поскорее рассмотреть ЭТО. Крючок все не поддавался, я дергал все сильнее, и одновременно пытался убедить себя, что глаза (пока что два глаза) мне не врут, и наклонялся все ближе к воде. Неожиданно крючок как-то очень легко отцепился, полетел вверх согласно моим усилиям, то есть согласно также божественным законам логики, и впился мне в глаз. От боли я выпрямился и чуть не выпал из лодки. В одной руке у меня был улов, доставшийся мне такой дорогой ценой, в другой удочка, а крючок от нее был у меня в глазу. От дикой боли я продолжил движение (начатое сразу после того, крючок внезапно освободился), леска пошла дальше, крючок вырвался из глаза, вернее будет сказать, бывшего правого глаза, потому что он (глаз) вытек на дно лодки. Шутка. Шутка. Конечно, ничего с моим глазом не случилось. Просто у меня очень хорошее воображение, а крючок пролетел совсем рядом. Когда вспоминаешь такое вчуже, становится так страшно, что подгибаются колени. Однажды в детстве я сидел на парапете на втором этаже и очень смеялся, не помню причины. При смехе я имею привычку отклоняться назад. Вспоминая этот случай, я не понимаю, как я тогда не упал спиной вперед на цементный пол внизу. В общем, мой улов состоял — тогда я не был полностью в этом уверен, а теперь можно уже сказать, не нарушив интриги — из кожаного пояса и ножен, висящих на нем. Пояс мог быть чьим угодно, но ножны точно принадлежали Вове. Следовательно, и пояс был Вовин. Я был в этом уверен, потому что обратил на ножны (и на нож внутри) внимание еще тогда, когда Вова зарезал полицая, а мне сказал, что не зарезал. Пояс с ножнами и цеплялся за водоросли.