Ольгерд отъехал от Оксенфурта на пару миль, в нарочито противоположную сторону от дома «кабанов». На спине жеребца запеклась тёмно-красная, почти чёрная кровь, на одежде вокруг дыры на груди застыла грубой коркой. Атаман хотел освежить голову.

От голода ли или из-за раны, болело вообще всё, что только могло болеть, тошнота подкатывала к горлу, а желудок скручивался в узел. Птицы пели слишком громко, почти вопили, заставляя закрывать уши. Солнце слепило до слёз, сжигало кожу палящими лучами, а вода в Понтаре была так холодна, что сводило челюсть и мгновенно коченели пальцы.

Ольгерд почистил коня, лениво обмахивавшегося хвостом. Прополоскал одежду, расстелил её, окунулся сам и с каким-то странным удовольствием растянулся на траве.

Он устал. Действительно устал.

Ольгерд успел отвыкнуть от этого всего.

Он будто снова ожил, восстав из сырой тёмной могилы, где пролежал несколько десятков лет. Всё это было заново, впервые, и он, вновь рождённый буквально этой ночью, никак не мог привыкнуть к тому, что мир так ярок, громок и навязчив. Что ему есть до него дело. Что какие-то букашки то и дело заползают на его руки, а трава щекочет ступни.

Хотя, конечно же, это было ненадолго.

В голове все мысли то ли вопили одновременно, разом, то ли и вовсе молчали.

Что он теперь должен был делать, на какие такие «дела» он попросил время у ведьмака?

Конь фыркал, лениво мотал гривой, отгоняя мух, а Ольгерд ничего не мог с собой поделать и всё продолжал лежать и бессильно пялиться в небо.

Сказать о том, что он жалел о произошедшем – всё равно, что вместо ответа неопределённо пожать плечами. Сказать о том, как он сейчас ненавидел себя за бессилие и беспомощность, за то, что он уже просто ничего не мог поделать – всё равно, что промолчать.

Атаман лежал на траве, по его скулам скатывались слёзы, вода стояла в глазах. Наверное, Ольгерд ещё никогда так не нуждался в том, чтобы кто-то был рядом. Да хоть глупо и пьяно хохочущие «кабаны», или, может быть, балагур и бабник Витольд, кроткая и нежная Ирис, или… Канарейка. Дурная, смелая, с громадными умными серыми глазами.

То, что атаман вспомнил имена этих троих, что-то всколыхнуло в нём, подняло из самых чёрных глубин. Ольгерд впился ногтями в землю и траву, вырывая её, оставляя борозды.

Шани помнила о Витольде. Эта медичка, которая провела с ним всего несколько часов на свадьбе. Она ходила к нему на могилу, в семейный склеп фон Эвереков. Не побоялась многочисленных родственников Ольгерда, глядящих с молчаливым упрёком отовсюду, перешёптывающихся между собой на языке, не доступном слуху живого.

Конечно, Ольгерд хотел бы оказаться на её месте. Хотел бы провести с Витольдом время, которого сам лишил себя, сделав выбор. Он как сейчас помнил издевательскую ухмылку О’Дима, соединённые кончики пальцев, тон дельца, заинтересованного в выгодной покупке торговца.

Тебе придётся сделать выбор, Ольгерд фон Эверек.

Слишком сложный, просто невозможный, неразрешимый. Господин Зеркало молчал в ответ на вопрос, какой будет смерть. Ольгерд страдал. Он понимал, что Гюнтер О’Дим может устроить такую мучительную кончину одному из единственно любимых атаманом людей, что ему и самому проще было бы занести меч, чем принять такое решение.

Проще.

Почему же он всё время до этого думал о том, как ему самому будет проще?

Ольгерд поднялся резко, почти остервенело, злясь на самого себя, уже не обращая внимания на боль во всём теле. Конь недовольно фыркнул, когда атаман запрыгнул на него и стукнул пятками. Теперь он знал, на что попросил время у ведьмака.

Они ушли от погони, забрались в лодку, обогнули Новиградский порт, спустились на берег недалеко от Застенья.

– Я надеюсь, с тем, что убила не я, проблем не будет?

Фиакна, до этого молча шедший впереди, остановился. Несколько секунд смотрел вперёд, думая о чём-то, а затем снова зашагал.

– Не думаю, что Тесаку обязательно об этом знать.

Канарейка почти удивилась.

– Он вполне может подумать что-то не то и вспылить. Ни мне, ни тебе это не нужно. Кроме того, дом нильфа сгорел, следов не осталось. И если ты возьмёшь вину за убийство на себя первее того, кто это сделал на самом деле, Тесак останется доволен и в неведении.

– Взять вину на себя? – нахмурилась Канарейка. – Об этом не было разговора.

Фиакна хмыкнул.

– Хочешь, можешь взять вину на себя сама. Всякие жёлтые перья и всё в этом духе. Тогда дальше всё пройдёт гладко. – Эльф повернулся к Канарейке. Его алебастровая кожа как будто сияла в лунном свете. Он был красив и страшен той силой, которая стояла за ним. Оружия в его руке можно было не опасаться. – Или второй вариант. Тесак каким-то образом узнаёт о том, что это была не ты со стороны, горячей пьяной головой придумывает что-то для тебя и твоей гвардии, а для властей и горожан я всё равно обставляю всё так, будто это, – Фиакна кивнул на зарево, повисшее над Новиградом, – твоих рук дело.

– А ты не боишься врать ему?

– Работа выполнена.

Эльф зашагал дальше, а Канарейке ничего не оставалось кроме как последовать за ним. Впереди уже виднелись огоньки мутных оплывших окошек, слышались голоса и самозабвенный лай каких-то псов, запах кислой капусты и навоза.

Несколько поворотов, едва различимая в чёрной ночной траве тропинка, и вот перед ними маленький аккуратный дом Элихаля со стоящим рядом с дверью манекеном, облачённым в нильфгаардский сюртук.

Эльза стояла на пороге, улыбаясь, поглаживая гарду своего кортика. Изнутри было слышно, как Биттергельд, Элихаль и Эйвар громко играют в карты. Сидя по почти злорадному хохоту, гном выигрывал.

В груди у Канарейки что-то отлегло.

Каменная крошка хрустела под сапогами, ветер завывал в щелях, где-то попискивала крыса. Кроме неё и Ольгреда в фамильном склепе фон Эвереков не было ни одной живой души.

Атаман выдохнул, провёл рукой по порядочно отросшей за последнее время бороде и заметил, что его руки дрожат.

Что за глупость. Он был здесь несчётное количество раз, сидел подолгу с бутылкой вина, пытаясь уже наконец опьянеть, чтобы обрести смелость говорить с братом. Ольгерд проводил здесь ночи, иногда торчал пару дней, прислонившись к будто бы тёплой стенке каменного саркофага, говорил Витольду обо всём, что приходило в голову.

Так почему же его руки дрожали сейчас?

Не потому ли, что Витольд знал? Теперь, после их встречи на свадьбе младший брат Ольгерда знал, почему умер тогда так глупо. Почему в азартной раздутой из ничего драке с каким-то прощелыгой он вдруг замер на мгновение, а потом пропустил смертельный удар. Почему издыхал в кустах как пёс, истекая кровью, хватая ртом воздух, хрипя. Потом он, кажется, был в бреду, нёс что-то про Ирис, про её нежную кожу и прекрасные чёрные волосы, пока жизнь не вышла из него.

Ольгерд не боялся своего брата. Он и не боялся говорить с ним без бутылки в руке. Но, может быть, ему было страшно узнать, как его голос прозвучит в этих пустых сырых стенах теперь?

– Здравствуй.

В ответ – только стремительно уносящееся эхо, его собственный голос, всё тише повторяющий приветствие.

Он словно издевается. Будто снова играет с ним, как тогда, в сопливом мальчишестве.

– Я пришёл тебя навестить, – у Ольгерда помимо его воли вырвался смешок. Только какой-то обречённый. – Скорее всего, в последний раз.

– Последний раз?.. Последний раз… Последний раз… – отозвалось эхо.

Витольд в детстве чудовищно любил эту игру. Братья получили хорошее образование, но всё равно оставались мальчишками. Часто они убегали в лес, никогда даже не думая о чудовищах, которые таились среди веток, будто бы их и не было совсем. Один из братьев прятался в лесу, среди густой листвы, а второй ходил по лесу и кричал. Сидящий в кустах должен был претвориться эхом, а кричащий – найти его. И подстрелить его учебным болтом с мягким наконечником. От бельтов оставались жуткие синяки, большая часть из которых доставалась всё-таки Ольгерду – он уже тогда был горазд махать саблей сгоряча, а не выжидать в укрытии. Витольд смеялся над ним, пытался острить, и в конце концов получал по морде.