Пока я делал приседания перед командиром и врачом Михаилом Боймелем, стараясь убедить их, что никаких повреждений у меня нет, техники и механики поставили самолет "на ноги". У него был погнут винт и основательно помят фонарь кабины.

Расследование происшествия не заняло много времени. Оставленный моим самолетом след показывал, что причиной происшествия оказалась та самая припорошенная снежной пылью наледь. Не думали отрицать свою причастность к происшествию ни комендант аэродрома, ни командир аэродромной роты.

На всю жизнь запомнился мне этот неудавшийся взлет... Досадно было сознавать, что пострадал я даже не в бою, а у себя дома. Мне, можно сказать, повезло, потому что отделался всего-навсего легким испугом. А ведь могло закончиться это ЧП куда хуже. В тот день еще три самолета выкатились за пределы расчищенной полосы и тоже получили повреждения. Недаром говорят, что одна беда не приходит.

Тысячу раз был прав мой первый инструктор аэроклуба Филипп Баутин. Он часто повторял нам, курсантам, старую авиационную истину: "Предусмотри перед полетом все, в авиации мелочей не бывает".

Одной такой вот "мелочью" я пренебрег и тотчас был наказан. Ведь сами же видели, что в последние дни февраля на аэродроме из-за оттепелей образуются наледь. Надо было не стесняться и как-то напомнить об этом командиру. Но ложное понимание смелости, героизма, боязнь, что, чего доброго, сочтут за слишком осторожного летчика, помешали доложить старшему начальнику о своих предположениях.

К большому сожалению, неприятности в тот день в нашем полку не закончились. Из-за низкой облачности в районе цели вернулись, не выполнив задания, летчики Жаров и Правдивцев. Они совершили посадку, имея на борту бомбовые связки. При грубой посадке эти связки могли взорваться под самолетами. Опасения эти подтвердились.

В момент приземления на самолете А. Правдивцева действительно оторвалась одна такая связка, состоящая из четырех двадцатипятикилограммовых осколочных бомб. Как мячики, запрыгали они вслед за самолетом, а затем зарылись в снег.

Бомбы не взорвались. Очевидно, потому, что упали в глубокий снег.

На вопрос командира, почему летчики не сбросили бомбы в поле, ведущий Алексей Правдивцев вздохнул и доложил:

- Жаль было зазря бросать их, товарищ майор. Еще придет час, упадут эти бомбы на головы фашистов!

Майор Карякин только рукой махнул. Конечно же, он и политработник призывали всех летчиков каждую бомбу бросать обязательно в цель, но нельзя же производить посадку с таким опасным грузом. Это было запрещено инструкцией и в данной ситуации могло привести к тяжелым последствиям.

Да, инструкции - плод многолетнего опыта. Для того они и пишутся, чтобы их выполнять. А у нас порой случалось так: прочитают важный документ на построении, подошьют его в дело и забудут о нем. И лишь когда что-то случится, вспоминают: "Ах да, было же по этому поводу указание, да мы запамятовали".

Именно так произошло и у нас в полку. В паре с Анатолием Васильевым мы должны были вылететь на разведку войск противника. Получив задачу, бегом направляемся к самолетам. Механик помогает надеть парашют. Сажусь в кабину. Начинаю запуск.

Но что это? Винт проворачивается, а мотор не запускается. Несколько попыток ничего не дали. Механик открывает лючки, начинает проверять зажигание. Все впустую. Вылезаю из кабины. Делаю знак рукой начальнику штаба, даю знать, что самолет неисправен. Васильев тем временем выруливает на старт. Значит, придется ему лететь одному. Но и его поджидала неудача.

Из-за пренебрежительного отношения к руководящим документам летчик чуть было не погиб. А случилось вот что. Инженерная служба вышестоящего штаба прислала шифровку с требованием провести доработку на некоторых моторах. Ее нужно было выполнить и на машине лейтенанта Васильева. Серия мотора как раз совпадала с указанной в шифровке. Но наши инженеры решили: успеется. Ведь летали же раньше на этой машине, и ничего не случалось.

И вот движки вдруг закапризничали. На моем самолете мотор отказал на земле, у Васильева - в воздухе. Ситуация, в которую попал летчик, была, казалось, безвыходной. Взлетная полоса ушла под стремительно взмывший самолет. За крылом мелькнула граница летного поля, небольшой пустырь, а дальше по курсу взлета на несколько километров расстилалась поляна. На ней торчали выкорчеванные пни с оттопыренными вверх корнями. Словно огромные осьминоги, они как бы затаились, поджидая добычу. И вот машина с заклинившим мотором несется им навстречу.

Не было у Васильева столь нужного в таких условиях запаса высоты. Разворот на 180 градусов и посадка на аэродром исключены. Тяжело груженный самолет упал бы раньше, чем летчик сумел осуществить задуманное. В непосредственной близости от земли нельзя было воспользоваться и парашютом: не наполнится воздухом купол. Но где же выход? Неужели так вот и погибнуть, не причинив никакого урона врагу?..

На принятие решения лейтенанту Васильеву отводились секунды. Молниеносно он отбрасывал в уме, как негодные, один вариант за другим. И все же остановился на первом. Круто потеряв последние метры высоты, выровнял машину в полуметре от земли и, не выпуская шасси, мягко посадил ее прямо перед собой между пнями. Сделано это было мастерски. Все, кто был на старте, без команды бегом бросились выручать летчика.

Особенно переживали случившееся мы с Васильевым.

А вдруг кто-нибудь из начальства попытается истолковать наши происшествия как попытку уклониться от боевого вылета? На этот счет на фронте действовал строгий приказ Верховного Главнокомандующего. В нем говорилось, что тот, кто перед боем в состоянии панического страха сознательно вносит неисправность в свой бронетранспортер, танк или самолет, должен быть немедленно отдан под суд военного трибунала. А там решение, по существу, было одно: разжаловать в рядовые и отправить в штрафную роту.

Правда, командир полка и инженер быстро установили, что ни с нашей, ни с чьей-либо другой стороны злого умысла в случившемся не было. И Карякин приказал нам вылететь в бой на других, исправных самолетах. Мне досталась машина командира, Васильеву - его заместителя.

Однажды я уже летал на этом штурмовике. В то время полком командовал майор Тысячный. На моем самолете тогда тоже никак не хотел запускаться мотор. Командирская машина простаивала, а тут такой случай. Не отставать же от ребят. И я без спроса перемахнул в чужую кабину.

- Разрешение есть? - спросил механик старшина Холодок.

- Конечно есть! - как можно беспечнее ответил я.

Двигатель запустился с пол-оборота. Делом минуты было вырулить на старт и взлететь вдогонку за группой. Пока мы были на задании, Холодок успел выяснить, что никакого разрешения я не получал и на командирской машине взлетел по собственной инициативе. Он с нетерпением ожидал моего возвращения, чтобы сказать "пару ласковых". Но когда старшина увидел, что гитлеровские зенитчики начисто отстрелили мне киль, у него от горя пропал дар речи. Несколько дней я с тревогой ожидал вызова к командиру, но ему, видимо, понравилось мое безудержное желание летать. С того дня я не раз выполнял задания на самолете командира полка, правда, уже с его разрешения.

Оказавшись невольными виновниками происшествий, мы с Васильевым не хотели, чтобы даже тень от них упала на нас. Смелыми действиями мы старались поддержать свой боевой авторитет, которым летчики очень дорожили.

С благодарностью думали мы после происшествий о майоре Карякине. "Все-таки толковый пришел к нам командир. Быстро разобрался в обстановке, не отстранил нас от полетов, а послал в бой. Значит, майор Карякин верит в нас..." И это доверие мы старались оправдать в последующих вылетах.

...Наша пара снова в воздухе. Все заботы, не связанные с заданием, как говорят, остались на земле. Ровно гудит мотор. Слежу за ведущим, веду круговую осмотрительность.

С момента пролета линии фронта нас время от времени сопровождает огонь вражеских зениток. Но стреляют фашисты плохо. Мы летим на малой высоте, у нас, естественно, очень большое угловое перемещение, и зенитные снаряды рвутся далеко за килем самолета.