Но я и так наказана.
Наказана мелькающими в голове образами, которые никак не могу собрать в одну общую картину, и сколько бы я не старалась удержать их, они продолжают ускользать, оставляя меня с едким разочарованием. Один из этих образов — Элисон, она говорит мне что-то важное, что-то страшное, я вижу, как шевелятся ее губы, как дрожит подбородок, как блестят глаза, но не могу прочесть, понять, услышать. Бесполезно протягиваю к ней руки, пытаясь остановить, но она все равно растворяется, заменяясь на грустно улыбающуюся Хелен, смотрящую на меня с материнской заботой. Она вся в крови, ее бледные щеки вымазаны алыми брызгами, а из разорванной шеи текут насыщенно красные пульсирующие ручейки, стекающие по ее одежде и скапливающиеся на полу, под ее ногами, кровавой лужей. Мне кажется, я видела эту ужасающую картину, будто я пережила ее, но каким-то образом упустила, не задержала в сознании, пытаясь оградиться от еще одной боли. Мне кажется, что это было со мной и одновременно не со мной, будто в чужой жизни, свидетелем которой я стала.
Мне кажется, я схожу с ума, путаясь в воспоминаниях и не зная, которое из них истина. Может, Айрин? Пугающе бледная, худенькая, но живая, она спит в своей кроватке и смешно морщит нос, пока я глажу ее по голове и целую в теплую щечку. Или мама? Серьезная и задумчивая, она сидит за накрытым на четыре персоны столом и ждет свою семью к ужину. Ждет долго, так долго, что наложенная еда портится, своим запахом привлекая толстых жужжащих мух, оккупирующих тарелки. А может, это все-таки Элисон? Одетая в серую робу, она изо всех сил бежит ко мне, хватает меня за плечи и обнимает, так крепко, что я чувствую реальную боль, на месте которой впоследствии проступают синяки. А если образы мертвой Хелен и есть истина? Что если она действительно умерла от рук разгневанного Хозяина, вернувшегося домой и узнавшего о моем поступке? Что если она расплатилась за свое доверие ко мне жизнью? И почему я никак не могу собрать детали пазла и понять, что на самом деле произошло со мной, а что является лишь вымыслом?
— Я не понимаю, — шепчу в пустоту и будто выныриваю из болота, слыша скрежет поворачиваемого замка. Разжимаю пальцы, только сейчас осознавая, что со всей силы сжимала предплечья, на коже которых заметны белые следы, постепенно наливающиеся краской, пока еще розовой, а на завтра обязательно преобразующейся в грязно-серый. Цвет той самой боли, что причиняет мне Элисон в моем воображении, а на самом деле являющейся результатом моих трудов. Еще крепче подвожу колени к груди, обхватывая их руками и пытаясь прикрыть свою наготу, и наблюдаю за тем, как молчаливый мужчина входит в комнату. За все время, проведенное здесь, я ни разу не пыталась заговорить с ним, с равнодушием встречая его появление и с точно таким же равнодушием принимая его профессиональную заботу.
Впрочем, он тоже не произносит ни слова, только лишь знаками показывая мне, что делать. Ощущаю себя совершенно беззащитной и начинаю дрожать от холода, пока он ставит саквояж на пол и открывает его, пальцем указывая на мою ногу, которую я нехотя вытягиваю, практически не чувствуя стеснения перед ним. И пока он отлепляет пластырь и убирает повязку, я скольжу по его лицу взглядом, скорее от нечего делать, чем под влиянием интереса. В конце концов, он хоть что-то новое в этой мрачной однообразности.
В неярком свете лампочки не могу рассмотреть истинный цвет его глаз, но отчего-то мне кажется, что они серо-зеленые, теплые и проникновенные, вот только сейчас скрытые под опущенными длинными ресницами. У него слегка впалые щеки, покрытые небольшой темной щетиной, русые вьющиеся волосы, выраженные скулы. Но самое приметное в его внешности — это губы, четко-очерченные, вытянутые и чуть пухлые, причем верхняя губа немного пухлее нижней — маленький нюанс, придающий его лицу несколько недовольное выражение, будто каждую секунду он думает о чем-то таком, что вынуждает его втягивать нижнюю губу. У него сильные пальцы, с уверенностью делающие свою работу: нанесение ли это стежков или же банальная перевязка. Сейчас он крепко держит мою ногу, разглядывая рану и невесомо проводя по ней подушечкой большого пальца. Она почти зажила, на поверхности ее образовалась корочка, поэтому он лишь обрабатывает ее зеленкой и не прикрывает повязкой, позволяя воздуху закончить заживление.
Куда сложнее мне дается пододвинуться к нему и откинуть волосы на одно плечо, чтобы предоставить доступ к месту укуса. Рану там сильно тянет и на ряду с холодом она не дает мне спать, терзая тупой тукающей болью, будто разрывающей и подтачивающей мышцы. На фоне ее натертая шея кажется совершенным пустяком, не стоящим внимания, но даже ей этот странный мужчина уделяет время, смазывая мазью. Не знаю, приказ ли это Господина или его собственная инициатива, но благодарно киваю, когда он заканчивает с осмотром и, пока я возвращаюсь в привычную позу, тактично смотрит только в мои глаза, не спускаясь ниже и не акцентируя взгляд на интимных местах.
Сейчас он выпрямится, с аккуратной педантичностью расправит брюки на коленях и, взяв саквояж, уйдет, чтобы оставить меня в этом гнилом и холодном месте, где я вновь провалюсь в трясину поисков. И он действительно уходит, осторожно прикрыв дверь и будто боясь нарушить тишину моего безумия. Я же, ощущая тяжелую усталость, медленно ложусь на живот и, подложив под щеку руку, начинаю рассматривать каменный пол, водить по его стыкам пальцем и вспоминать, вспоминать, вспоминать. Мне нужно вспомнить, что со мной случилось, и отличить правду от вымысла, потому что я совершенно не знаю, чему верить.
Разум слишком жестоко играет со мной, не позволяя докопаться до фактов.
Не знаю, в какой момент я проваливаюсь в тревожный сон, весь наполненный ужасающими картинками, но резко просыпаюсь, когда слышу привычный скрежет замка, после чего в дверях появляется тот самый мужчина. Он спокойно подходит ко мне, дожидается, когда я приподнимусь, и бережно касается подбородка, чтобы я подняла голову и позволила ему снять ошейник. Облегченно выдыхаю, чувствуя как шея освобождается от тяжести металла, и провожу по ней ладонью, вызывая болезненные ощущения на натертой коже. Меня не волнует, зачем он это делает и через что мне предстоит пройти, поэтому я послушно встаю и следую за ним, стараясь прикрыть грудь ладонью.
Узнаю знакомый подвал, через который уже проходила и о котором даже не догадывалась раньше. Оказывается, стоило только пересечь кухню, открыть неприметную дверь и спуститься вниз по деревянным ступеням, как попадешь в помещение, все заполненное различным хламом и содержащее в себе маленькую тайну в виде кладовки-темницы, что стала моим пристанищем при возвращении домой. Даже не представляю, сколько дней я провела здесь, потому что не имею понятия о времени, не слежу за периодичностью визитов и не спрашиваю, какое сейчас время суток, ведь меня волнует совсем другое — что произошло в моей жизни и как восстановить последовательность событий.
Лишь когда мы выходим наверх, я ошарашенно останавливаюсь, ослепленная ярким светом, залившим кухню. Щурюсь, прикрывая глаза ладонью и постепенно привыкая к нему, а потом недоуменно вглядываюсь в бардовые брызги, коснувшиеся кухонных шкафов, застывшие на столешнице и присохшие к полу, который никто не удосужился помыть. Эта картина кажется мне смутно знакомой, будто я уже видела это, но по каким-то причинам решила забыть. Эта картина заставила меня биться в истерике и проклинать Хозяина, лишившего меня чего-то важного и окунувшего в чувство вины, которое до сих пор терзает меня во снах.
Здесь кого-то не хватает, кого-то доброго, понимающего, родного.
— Что здесь произошло?
— Ничего.
Впервые слышу его голос и не сразу понимаю, что это именно он говорит со мной, пока не натыкаюсь на его проникновенный взгляд, остановившийся на моих губах. Ложь, все ложь, здесь присохшая кровь Хелен, верившей мне и расплатившейся за это своей жизнью. Ведь так?
— Не стоит задерживаться, — он достигает меня за пару шагов и, кладя ладонь на поясницу, подталкивает вперед, упрямо уводя с кухни. Это так странно — не ощущать ничего, кроме гулкого эха от померкших переживаний, которые, на самом деле, должны быть яркими, болезненными и ядовитыми, которые должны разъедать душу и сердце, но вместо этого предпочитают затаиться в глубинах сознания и не мучить меня. Это так милосердно, наверное, и я должна радоваться. Радоваться и смеяться, что в отличие от многих других не сошла с ума и до сих пор живу, живу назло богу, пославшему мне такие испытания. Впрочем, обвинять его глупо, ведь не он причина моих страданий.
